Она испытующе смотрит на одного, на другого. Они действительно готовы рискнуть, из-за нее? Вернее, Аршез — из-за нее, а Александр — из-за Аршеза… А она — из-за мамы. А мама? Если она получит письмо, и на радостях начнет показывать его всем вокруг, пойдут разговоры, новость просочится в газеты… Аня впервые задумалась, что ее письмо вовсе не так безобидно, как ей казалось. Но ведь Ксандар (именно так, а вовсе не Сашей зовет его Ар) готов это письмо передать, а он ведь разведчик и, значит, просчитал все риски…

— Мне, наверное, стоит написать в письме, чтоб мама никому о нем не говорила, потому что иначе здесь об этом узнают, и у нас у всех будут неприятности?

— Нет, Анют, такого писать как раз не надо, — качает головой шпион неведомой расы. — Об этом я расскажу твоей маме сам. Поверь, слова я найти сумею. От тебя требуется другое. Во-первых, написать так, чтоб мама поверила, что письмо от тебя. Во-вторых, так, чтоб это не было письмо «из-за Темных гор»… Просто письмо от дочки маме из одного города в другой, — пояснил он, видя Анино недоумение. — Чтобы где бы его ни прочли посторонние — по эту сторону гор или по ту — не создавалось впечатления, что отправитель и адресат разделены непреодолимой границей. Или что в письме содержится хоть какая-то запретная информация.

Аня задумалась. Чтобы мама поверила… Почерк можно подделать. Или не признать. Какие-то особые «тайные» слова у них в ходу не были, «домашние клички» — тоже. Это вон подруга Юлька всю жизнь звала свою маму «мусечкой», а та ее в ответ — «карапузиком». Они же всегда были друг для друга просто мамой и Аней. Ну, мамочкой и Анечкой в особо чувствительные моменты. Не велика шифровка. Что там еще полагается в таких случаях? Упомянуть о чем-то, известном лишь настоящей Ане? О чем? В голову решительно ничего не лезло.

— Погоди, а фотографию? — осенило девочку. — Я же могу послать фотографию? И изображена буду я, и почерк, и… я у нее свой кулон попрошу, мне бабушка дарила, она знает…

— Кулон просить не стоит, это — материальная ценность, так меня за мошенника примут, который на горе пытается подзаработать, — качает головой Ксандар. — Но мысль хорошая, что-то же я должен тебе привезти, чтоб подтвердить, что доставка состоялась. Вот только не ценное, простое. А фотографию — неплохо бы, но мы уже не успеем ее сделать, я улетаю прямо сейчас.

— Кулон не ценный, — отмахивается девочка. — Там оправа из дешевого металла, да стеклышки крашеные, и то одна часть выпала, у другой краска облезла. Мама его вообще выкидывать много раз собиралась, я не давала… А фотографии у нас есть, — Аня радостно дергает на себя ящик стола, выхватывая оттуда пачку фотографий прежде, чем Аршез успевает ее остановить. — Вот, тут можно выбрать.

— Я сам, — Ар все же перехватывает у нее пачку, — выберу.

— Не, Арик, ты не атлант, — усмехается на это Ксандар.

— А кто? — тут же заинтересовывается Аня.

— Дракон, не видишь, что ли? — продолжает насмешничать Ксан. — Вон как над сокровищем чахнет.

Аршез лишь фыркает, перебирая снимки, мучительно выбирая, какой же отдать. Она была разная, его девочка. Здесь смотрела прямо, здесь — чуть исподлобья, тут улыбалась несмело, а на этом была серьезной-пресерьезной. И какой из них лишиться?

— Садись пока письмо сочинять, он еще полчаса будет от жадности давиться, — Ксандар пододвинул девочке стул. — Аршез, кончай драконить, дай Ане бумагу с ручкой.

— А, может, лучше прямо на обороте фотографии написать?

— Такое короткое письмо? Ань, оно одно единственное будет, почтальоном я работать не стану. Да и потом, фотографию можно родным и знакомым показывать, в рамочку ставить, а письмо — это личное, зачем совмещать?

Она кивает, соглашаясь с Ксандаром.

— И учти, — добавляет он. — Все, что ты напишешь, я буду сейчас читать и редактировать. Приму от тебя только тот вариант, который меня устроит. Так что готовься переписывать все несколько раз и даже не мечтай о тайне личной переписки.

— Конечно. Ты не думай, я все понимаю, — она придвигает к себе лист бумаги, поданный ей Аршезом, берет в руки ручку, решительно выводит первые слова. — Ксандар! — зовет, оторвавшись от письма.

— Что, малышка?

— Спасибо тебе.

— Это Арику.

— Ему — само собой. Но без тебя он бы не смог мне помочь. При всем желании. Спасибо.

— Не за что, кроха. Живи. И не плачь по ночам, — он улыбается чуть печально, глядя на нее сверху вниз. — И погладил бы тебя по головке, да твой дракончик мне за это руку отгрызет.

— Отгрызет, не сомневайся, — кивает Ар, все еще решающий проблему выбора фотографии.

— А кто мне говорил, что у вас прикосновения — едва ли не основа культуры? — недоуменно оборачивается к нему Аня.

— У нас — да. А ты — человек. Да и он привык годами человеком притворяться. Так что основы нашей культуры пусть на особях нашей культуры и практикует, — невозмутимо отзывается Аршез. — Ты пиши, Анют. Ксану скоро лететь надо, нехорошо, если он задержится.

Она писала. Ксандар перечитывал. Зачеркивал. Исправлял. Предлагал другие обороты, менял акценты. Она переписывала, стараясь выражать его мысли своими словами. Он вновь перечитывал и исправлял. Письмо в итоге получилось каким-то рваным, дерганным, путанным. На взгляд Ани, информации не несло вообще. Кроме, разве что, первой фразы: «Мама, я жива!» Но Ксандар был согласен передать лишь такое, и Аня была ему благодарна за то, что хоть такое соглашался. Все остальное он обещал объяснить на словах. И про Аню, и про то, чего не стоит делать после получения ее послания.

От фотографии, все же выданной Аршезом после долгих раздумий, оторвали уголок с названием города и датой. Ксандар сложил все вместе, сунул в нагрудный карман и, простившись, улетел, пообещав дать о себе знать не раньше, чем через пару месяцев.

Они остались.

— Довольна? — притянул ее к себе Аршез.

— Да, — она не вырывалась. Обняла его в ответ, прижалась, наслаждаясь его теплом, его силой, проходящей сейчас сквозь нее мириадами крохотных звездочек, даря почти что блаженство. Вот так просто: только обнимать, прижиматься к нему — уже блаженство. — Спасибо тебе! Ты — самый лучший! Волшебный! Сказочный!

— Анечка, — его пальцы зарылись в ее волосы, он целовал ее в лоб, в висок, скользнул чуть ниже, мимолетно прихватив губами мочку уха, ловя ее судорожный вздох. Ласковым касанием убрал волосы с шеи и приник губами, только губами, в том месте, где шея переходит в плечо. Ничего не хотел, только ощущать ее запах, чувствовать, как бежит кровь по ее венам, как бьется пульс. Как бьется в ней сама жизнь — юная, трепетная. Такая хрупкая.

Но она почему-то очень смущалась этих его поцелуев в шею. Не пугалась, а именно смущалась. И кровь приливала к щекам, и она дергалась, спеша разорвать контакт.

— Жадная, — вздохнул он, когда она вновь выскользнула из его объятий. Но удерживать не стал. Пусть.

Этой ночью она не плакала. И он, наконец, уснул. У себя. Затворив все двери, распахнув окно. Раскинувшись на своей просторной кровати. И, конечно, во сне видел только ее. Кто бы сомневался.

* * *

Они танцевали. Легко и невесомо, где-то среди облаков. И во сне его девочка была легка и воздушна, она парила, она скользила в воздухе. А его руки скользили по ее телу, не встречая преград. И их одежды падали на землю, словно невесомые лепестки весенних цветов. Дева выгибалась в его объятьях, подставляя под его поцелуи свою небольшую, почти детскую грудь, с такими острыми, так жаждущими прикосновения его губ, сосками.

Он застонал и сел на кровати. Такой огромной. Такой холодной. Такой пустой. Прислушался. Аня мирно спала за стенкой. Тихо-тихо, без всяких кошмаров. Без него.

— Да какого?.. — он решительно поднялся. Она две ночи спала в его объятьях — и ничего не случилось! Она даже помнит об этом едва ли. Так почему он должен хватать руками лишь воздух да простыни? Она его дева, он хочет спать, вдыхая аромат ее волос.