– Надо же, курит. Здесь жарища как в бане, дышать уже нечем, а он курит. Хорошо хоть эти штуки с крышками…

Вертхольц подошел к одному из вентиляционных отверстий и плотнее закрыл его задвижкой.

Несмотря на это, едкий дым продолжал сочиться. Полицейский закашлялся до слез, выругался так крепко, как умел, и добрался сквозь сизую дымку к разбитому окну.

– Уже ни черта не видно, скоро и помочиться не смогу, не найду в тумане агрегат… Фу… свежий воздух! – Он расстегнул на мундире все пуговицы, скинул фуражку, провел ладонью по взмокшим волосам, глянул вниз и сразу отшатнулся от окна: – … Эй! Эй, как там… Цойшель, скорее!

Хорст, будто ожидая этого зова, кинулся к окну. Отпихнув замявшегося полицейского, он свесился через подоконник. Внизу, на мокрых плитах узкого двора, лежал Гесбергер, его фуражка валялась неподалеку.

– Он что, сорвался? – удрученно выдавил из себя Вертхольц.

– Мне кажется, ему помогли. Отойди-ка от окна, парень…

– Да, да, конечно…

Они вместе уселись на палас рядом с окном. Фромм вынул из-под себя пачку маркировочных фломастеров, зло швырнул их прочь. И в этот момент с ужасающим звоном и клокотаньем лопнули стекла крайнего окна. С улицы ворвался огонь и стал расползаться по комнатам офиса.

Пламя принялось облизывать раму, загибаясь отдельными языками к потолку, который моментально закоптился, а из щелей у плинтуса поползли густые струи черного дыма.

– Кажется, четвертый этаж занялся вовсю! – Хорст потрогал ладонью горячий пол. – Скоро на нем можно будет поджаривать яйца. А что, как вы думаете, Вертхольц, тот пожарный, на крыше музея, все еще там? Хотя он, наверное, не видит лестницу уже на уровне третьего этажа. Поэтому падение этого бедняги мог и не заметить. Ну, правильно, если б заметил, его бы моментально подобрали…

Вертхольц, бледнея, вскочил. До него, кажется, только сейчас дошел весь ужас создавшегося положения:

– Надо убираться отсюда, надо спуститься к Гесбергеру, может быть, он еще жив!

– Не дергайтесь, господин полицейский, если не хотите получить пулю между глаз. Им нужно, чтобы здесь все сгорело и никто не вынес отсюда ни одного документа.

– Что за бредни! Было бы проще пришить вас в самом начале, пока мы еще только лезли сюда.

– Конечно, – ответил Хорст спокойно, – но и у каллиграфов бывают помарки. Прозевали они меня. Прозевали. Это факт. А откровенно навязчивое внимание к моей персоне говорит о том, что «комиссия» на правильном пути.

Полицейский весь затрясся:

– Какая комиссия! Да прекратите строить из себя героя! Дело дрянь, надо уходить. И мне кажется, что все, что вы говорите, просто бред сумасшедшего!

Он закашлялся, полез в окно и тут же отпрянул. Пуля, чиркнув по раздвижной перегородке, разворотила дисплей компьютера. По комнате разлетелись части корпуса и мелкий бисер взорвавшегося вакуумом кинескопа. От простенка с глухим шлепком отлетели куски штукатурки, брызнули осколки кирпича. Отплевываясь, Вертхольц выхватил револьвер и принялся отчаянно палить в окно, по черепице соседнего здания. Хорст присоединился к нему:

– А что, хорошая идея! У нас-то хлопушки без глушителей! Может, заметят, олухи, нашу пропажу. Продолжайте стрелять, а я вернусь к нашим баранам!

Он прополз к столу, где громоздились отобранные материалы. Стащил их на пол и, щуря слезящиеся глаза, плотно связал между собой все бумаги и папки. Затем, разбив настольной лампой выходящее на улицу окно, вышвырнул бумажную пачку наружу. Немного подумал и послал вслед лампу, а потом добавил пишущую машинку. Из дыма появился полицейский:

– Патроны кончились. Но надеюсь, пальбу заметили. Я, кажется, посшибал пару горшков в окнах напротив… – Он задыхался, глаза его вылезли из орбит, как у поджариваемой рыбы.

– Там двор, к сожалению, глухой. К тому же твой лейтенант пока сообразит что за пальба, откуда, зачем… Он-то небось думает, что мы сейчас жрем сосиски с пивом в подвальчике за углом. Уф, как тяжело дышать! Будто в паровозной топке. Мне кажется, у нас минут десять от силы. Потом просто обрушатся перекрытия пятого этажа. Они как пить дать деревянные и уже прогорают снизу. – Хорст несколько раз топнул по дымящемуся под ногами полу: – Чуешь, как печет. Так вот. Бери все, что под руку попадется, и кидай из окна.

– … Э! – Вертхольц неожиданно закатил глаза и рухнул пластом, потеряв сознание.

Хорст издал пересохшим горлом странный звук, похожий на что-то среднее между смехом и предсмертным рыком затравленной волчицы. Хватаясь руками за горло и почти вслепую, он начал вышвыривать в окно, в которое уже врывалось жадное пламя, все, до чего мог дотянуться. На каски пожарных, на крыши их машин полетели стулья, обломки ящиков, процессоры и дисплеи компьютеров, ворохи канцелярских принадлежностей, тумбочка, туфли, рубашка, кобура…

Пожарные, скрипя от злости зубами, оттянули двух ушибленных своих товарищей к каретам скорой помощи. Затем они взобрались по подведенной к оконному проему пятого этажа пожарной лестнице и влезли внутрь конторы…

Через десять минут пожарные осторожно спустили вниз и на носилках отнесли к санитарным машинам двоих мужчин, едва подающих признаки жизни.

Врач констатировал ожоги кожи и легких. Он поправил под головой одного из пострадавших подушку и повернулся к сестре, которая обрабатывала ожоги аммиакосодержащим препаратом.

– Керстин, распорите всю оставшуюся на них одежду и вынесите ее из машины: паленым воняет невыносимо…

– Хорошо, господин Брандамайер.

В приоткрытое окно санитарной машины заглянул полицейский лейтенант, покосился на трубки капельниц, вползшие в вены и ноздри неподвижно лежащих:

– Господин доктор, вам еще одного принесли…

Доктор Брандамайер, торопливо хлопнув дверью, склонился над телом:

– Это уже не по нашей части. Он мертв. Огнестрельная рана в области левой лопатки, множественные переломы грудной клетки и костей черепа…

Из дверцы реанимационного фургона высунулась медсестра. Протянула Брандамайеру кусок обгоревшей бумаги с компьютерной распечаткой. Там поверху столбиков цифр было что-то написано от руки.

– Вот, нашла. У одного из них в кармане брюк было – как не сгорело – непонятно!

– Так, что здесь такое… Посмотрим. – Врач вплотную приблизил клочок бумаги к лицу и с трудом разобрал написанное: «Любому полицейскому с последующей передачей офицеру». – Керстин, отнесите это лейтенанту. Вон он курит у своей машины.

Сестра взяла послание и направилась к полицейскому. Однако на полдороге она не удержалась и, убедившись, что на нее никто не смотрит, развернула с интересом записку, но тут же разочарованно хмыкнула, не найдя в ее содержимом ничего душещипательного. На обгоревшем листе бумаги было всего несколько слов:

Ягов проиграл гейм на своих подачах, вместе с ним второй сет и, сунув ракетку под мышку направился к скамейке. По пути он с досады расшвыривал ногами разбросанные по всему корту ярко-зеленые мячики. На скамейке со скучающим видом его ждала Вера. Василий Ефремович сел рядом, обтер лицо махровым полотенцем и хлебнул из термоса сладкого чая:

– Ну что, Верочка, нравится тебе теннис?

– Ничего интересного.

Подул холодный осенний ветер. Вера поежилась, накинула на плечи поверх вязаного свитера куртку и, глядя, как дымится в стаканчике чай, спросила:

– А как зимой играть, снег же будет?

– Вот чудная. Для этого есть закрытые площадки. Можно было уже сегодня там играть, но здесь на воздухе приятнее. Хотя ты права. Под крышу нужно. Скорее всего, мы здесь последний раз в этом году. А тебе тоже надо начинать. Отец просил приобщить тебя к спорту.

– Вы для этого меня с собой взяли, Василий Ефремович?

– Конечно. Вон видишь того пожилого мужчину? У меня, зараза, постоянно выигрывает. Так у него тоже дочь. Играет уже два года. Причем неплохо. Вот на пару и будете… Эй, Феофанов! Прекратите сейчас же тренировать подачу, вы и так меня разнесли вчистую!