Жених все еще стоял на коленях и взирал виновато, дескать, не обессудь, все так и есть.

– Ты, Прокопий, греби-ка, не то Рассоха и впрямь настигнет. – поторопил леший. – Да отнимет добычу!

И самоуверенно засмеялся, тем самым лишая всякой надежды, что настигнет и отнимет.

Молчаливый богатырь послушался, сел в корму и взял весло.

– Погоди! – Женя подалась вперед и облас опасно качнулся. – Я там была голая… Потому что другого мужчину хотела! И вообще, у меня их было много! Ну зачем тебе такая жена?

Поколебать его не удалось – хотя бы тень разочарования или искра сомнения возникла в иконописных очах! А леший невозмутимо озвучил его:

– Дак все от того, что зрелая, ярая, а тело без мужа. И душа без любви! Вот и страдаешь от плотского жара. В воду ныряешь… Добро ли так отроковице мучиться? Прокоша по пути огонь укротит, не сомневайся. А как сквозь чистилище проведет, так и вовсе засияешь!

– Вы не понимаете! Во мне столько страсти!… Неуправляемой страсти! Это моя беда. Грех! Грешница я, а вы люди верующие!

– Нам невест малохольных даром не надо. – отпарировал невозмутимо сват. – От ретивых-то и ребята ретивые родятся. Говорю же, мы огнепального толка люди.

– Я распущенная, развратная! – искренне призналась она, глядя в глаза суженому. – Буду изменять тебе с другими.

Тот лишь улыбнулся и развернув облас носом против течения, стал грести, как ни в чем не бывало – не пробиваемый!

– Дак Прокоша очистит тебя от скверны. – между прочим пообещал леший. – И от блуда отвадит навсегда. Тут уж не сомневайся, быть тебе в его руках отроковицей непорочной.

Жених вдруг положил весло, запустил руку себе под рубаху и вынул серебрянную ладанку на кожаном шнурке. Осторожно раскрыл ее и Женя ощутила, как от холодящего, эфирного запаха затрепетало сердце и слегка закружилась голова. Скорее всего, кедровый цвет, точнее, вещество, из него полученное, содержало в себе нечто наркотическое, пьянящее. А он капнул масло себе на ладонь, убрал ладанку, после чего растер его, и несколькими движениями огладил ее волосы, лоб и щеки. Остальное – себе на бороду.

Руки у него были шершавые, грубые, как терка, но пальцы неожиданно гибкие и какие-то бережно-ласкающие, когда от одного лишь прикосновения возникает зудящий приятный озноб. И захотелось, чтобы он сделал это еще раз, но несмотря на влюбленный взгляд, огнепальный оказался в чувствах сдержанным и принялся с усердием ласкать весло. Она же вдруг утратила дух всякого противления, наконец-то расслабилась, вытянула ноги и сначала чуть отклонилась назад, потом и вовсе прилегла, сдвинув шкуру в самый нос обласа. Кожа все еще хранила память его рук, и сейчас показалось, он склонился и медленно, огладил ее от груди и до босых ступней – по затекшим бедрам и икрам разлилось приятное тепло, вызывая желание потянуться.

Она вскинула руки и увидела близко перед собой иконописный лик…

Первую ночь на Гнилой Прорве он не спал, и палатки не ставил, только разжег костер, повесил чайник, но и чаю не попил, и у огня не сиделось. Аккумулятор телефона сел почти до нуля – набрать номер энергии хватало, но на включении связи все гасло. Рассохин пытался нагреть батарею сначала руками, потом у огня, и заряд вроде бы накапливался, загорался дисплей, однако пробить космическую толщу сигнал был не способен.

Он ходил по берегу через весь поселок, взад вперед, слушал, как валится подмытый берег, летят невидимые гуси, и так низко, что доносится характерный треск напряженных маховых перьев. Иногда казалось, по зарастающему пожарищу кто-то ходит и тоже трещит сухим малинником, шуршит заскорузлой листвой, и он, как во сне, шел на этот удаляющийся звук, пока не догадывался, что это он сам создает все шумы. Оставленный то ли заложником, то ли надзирателем, молчун Дамиан все это время прятался в тени, за светлым кругом костра, хотя укрытие это было ненадежным светлой ночью, его силуэт просматривался со всех сторон, правда, как призрак.

За Карагачем, в лагере амазонок, весь вечер висела тишина, однако после двенадцати послышалось усиленное рекой, хоровое пение, как бы если много человек одновременно и бесконечно, на разные лады, тянули сквозь сжатые губы звук:

– О-м-м-м…

Иногда это мычание становилось низким, гортанным, напоминающим инфразвук, и от неприятного, вибрирующего сотрясения в грудной клетке учащалось биение сердца, усиливалась тревога. Даже молчуна эта тягомотина прохватила.

– Бесноватые женки. – определил он.

Одновременно с мычанием, в какой-то момент вступали визгливые голоса и начинался фольклор, шабаш: что-то вроде весенних закличек на фоне густого и липкого гудения шмелей. Какафония этих звуков длилась около получаса, ритуал закончился внезапно и где-то на старой, приисковой дороге умиротворенно затрещал козодой.

Остаток ночи он просидел возле развалин электростанции, у того места, откуда ушла Лиза, а потом, когда пригрело солнце, и еще не было гнуса, вернулся к лодке, расстелил палатку на песчанном яру и уснул уже под чириканье ласточек.

И проснулся под их же песни, но от того, что молчун осторожно трогал его за рукав, будил.

– Что? – Стас подскочил. – Лиза?…

Оказалось, Дамиан приготовил обед – какое-то серо-зеленое варево в котелке, настроганное колечками сушеное мясо и пучок колбы.

– Тебя что, кормильцем оставили? – спросонья злобно спросил Рассохин и спустился к воде, умываться.

Молчун не обиделся и стал есть в одиночку.

Привязанная рукою Лизы, синяя ленточка от рубахи трепетала на березке, знак Христофору был дан, однако еще недавно вездесущий, на Гнилую Прорву он ехать не спешил. Да и на что он теперь? Некому устраивать спрос…

В этот день, уже под вечер, Рассохину пришла безрассудная мысль – подыскать место для избушки. Спонтанное, сиюминутное желание остаться здесь навсегда, или точнее, не желание возвращаться, лишь укреплялось, он прихватил топор и до сумерек бродил по поселку. Ничего не нашел, кругом пепелище, густой, объеденный сохатыми, осинник, везде или сыро, или не уютно. Тут и в прошлые, благодатные времена по улицам только на тракторах было и проехать, дома и бараки медленно погружались в болото, не зря назвали Гнилой Прорвой…

Да и подходящего строительного леса поблизости нет, куда ни глянь, черные пни да обугленные деревья торчат из густых лиственных зарослей.

От мысли поселиться на Карагаче, он не отказался, однако пылкие мечты притупились, да и приближалась вторая ночь, вместе с сумерками ввергая в тягучее состояние тревоги. В полночь за рекой опять замычали и заголосили, вызывая теперь раздражение – хоть уши затыкай! И что за дурацкие ритуалы? Чего они хотят? Докричаться до небес? Или от тоски воют?

Дамиан ко всему вокруг относился со стоическим спокойствием, как глухонемой, и только улыбался, когда слышал мычание бесноватых женок.

Стас не уловил момента, когда начало светать, впрочем, ночь и так напоминала серый мазок на белом холсте, и понял это, когда призрака возле угасшего костра не обнаружил: немтырь пропал вместе со своим пестерем. Нужды, впрочем как и пользы, от него не было никакой, даже поговорить невозможно, и Рассохин не собирался удерживать Дамиана. Нога у него после драки все-таки нарушилась, лодыжка распухла, вероятно, Стас растянул ему связки. Сильно хромая, молчун в первый же день постелил себе пихтолапки вдали от костра, помочился на портянку, обернул ею ногу и так сидел днем и ночью. Однако сейчас его исчезновение обострило чувство одиночества, и еще будто оборвалась последняя нить, связывающая его с Лизой. Наваливалось какое-то странное равнодушие, пропало даже чувство крайнего возмущения на ее самостоятельное решение – уйти с женой Дамиана. Он даже злиться на нее перестал, и эта возникшая пустота в душе не давала покоя.

Убеждая себя, что ищет немтыря, Рассохин сделал круг по заросшему поселку, послушал вездесущее скворчанье ласточек и случайно наткнулся на фундамент конторы Карагачской партии с пристроенной к ней, камералкой. Пытаясь определить, где располагался коридор и двери, и где стоял его рабочий стол, отвлекся на четверть часа, попихал ногами замшелые головни, нашел блестящий, из нержавейки, ресфедер – ни пожар, ни время его не взяли, даже колесико крутится, набирай туши и тяни прямую линию… Потом залез на холм, усыпанный цилиндрическими обломками камней – все, что осталось от кернового склада, и хотел оттуда осмотреться и покурить, но сразу увидел в березовом подросте фигуру человека. Показалось, это молчун крадется назад, к костру, вроде, пестерь за плечами. Но когда выдвинулся на чистое, оказалось, в руках оружие, автомат без приклада! Стас сразу же подумал про Гохмана, у него был такой, однако этот не в форме – зеленая энцифалитка и рюкзак за плечами…