- Не знаю, доктор. Правда, не знаю. Она никого не слушается, только отца.
- Вот видишь, - обернулся Илан к Мыши. - Она хоть отца слушается, а ты вообще никого. Проси прощения. Прямо сейчас.
- Нууу... - неискренне затянула Мышь. - Я больше не буду ваших бить. Простите. Но и вы не бейте окна!
Обморок посмотрел на нее странно и едва заметно кивнул.
- Можно оставить девочку до утра? Пусть отец с ней поговорит...
- Можно, - согласился Илан. - Но либо пусть ждет в отделении для беспокойных, либо запрем в изоляторе. В интересах ее же самой и ее отца. Доктор Арайна уже приходил, смотрел ее?
- Да. Еще раз простите. Мы создаем для вас очень много проблем, я понимаю. Мне жаль...
- Идите спать, - попросил Илан. - Идите все спать.
"Надоели", - вслух не сказал.
Мышь все еще топталась, приводя в порядок свою и чужую одежду и обувь, ворчала, поглядывая на Илана, что бестолковый цветок безвременник, цветет, как бумажка, ничем не пахнет, а крючками на лепестках цепляется злее репья. Падение в драку из окна переполнило ее впечатлениями, которых хватило бы для обсуждения на весь остаток ночи, но доктор Илан не шел навстречу и ничего больше обсуждать не хотел, даже невинные безвременники. Обморок деликатно смылся, как только ему предложили. Он с воспитанием и чувством такта, прекрасно видит, что в госпиталь хофрское посольство гораздо чаще приходит, чем уходит, и, если так продолжится дальше, скоро перенесет сюда свой секретариат, канцелярию и делопроизводство, как уже почти сделало адмиралтейство. Госпиталь-то большой, все поместятся. Только зачем эти все доктору Илану в хирургическом? Вперед, наверх, на третий этаж и чинить крышу, друзья...
Илан спросил у дезинфекторских время - всего-то начало первой ночной, четверть с четвертью. А казалось, что глубокая ночь ближе к утру, разбойничья вахта, когда сон самый крепкий и снимают часовых. Или зимой темнеет раньше, или совсем заблудился в своей операционной, то есть больные, то нет больных, сбили с толку. Вот и доктор Арайна не спит. Мимо больших, как ворота, дверей дезинфекции провел за руку присмиревшую ночную разбойницу. Прошагали быстро в сторону хирургического. Опять. Зачем? Доктор Арайна, конечно, знает, что делает, наверняка знает, однако доверяй, но проверяй. Нужно сопроводить, хотя бы из вежливости. Что самое дрянное, Илан чуть поспал, и его организм утверждает, будто больше не хочет. Мысли сворачиваются, как молоко на жаре, нога слегка ноет на погоду, но снова прилечь не тянет. Илан оглянулся на Мышь, хотел ее поторопить, но из приемника вдруг заорали: "Бригада! Где спите! Тупая живота, гемодинамика в говно, всем мыться и хирурга!"
Мышь подпрыгнула - долгожданное в ее жизни событие и повод доктору Илану исполнить обещание, допустить в операционную. Кровожадная деточка, хлебом не корми, но на полостной операции дай на чужие кишки полюбоваться. Какая в этом прелесть в тринадцать лет? Любопытство или уже проявляется природная склонность чинить поломанных людей?.. Ругать ее сегодня Илан опять не мог. Думал, у нее маленькие надежды. На какой-нибудь красный плащ с капюшоном к красным башмакам или на кошелек дянов для содержания младших братьев-сестренок в ее беспутной семье, а она закинула так высоко, что сам государь Аджаннар испугался. А всего-то Мышь попала на тяжелые роды в акушерском. И теперь это может отразиться на мировой политике. Илан махнул Мыши: пошли, боец. Больного уже провезли мимо дезинфекции без обработки, он в сознании, стонет и корчится, пока дадут наркоз, есть несколько сотых встряхнуться и собраться в рабочее состояние, в себя приходить нужно быстро. Так что встал и пошел со всеми.
А дальше случилось то, чего не случалось давно. В Арденне не тот поток пациентов, что на Ходжере, Илан каким-то образом успел отвыкнуть от такого чуть ли не насовсем. Забыть, что так случается.
Уход в бессознанку за пол сотой до наркоза, шок, чрезбрюшинный доступ больше второпях и по наитию, чем обдуманно, внутри разрыв аорты, крови по локоть. Немного общей беготни и паники, разрыв высокий, идти лучше бы было заднебоковой торакотомией, если б не необходимость ревизии внутренних органов после удара, поиски доктора Раура на помощь, но поздно, не спасти. Сердечная недостаточность, дыхательная недостаточность, остановка сердца, снова немного беготни и паники, запустили, уже понимая, что ненадолго. Но вдруг чудо... Нет. Смерть. Поскольку живой воды в госпиталь не завозили, лечение на этом обычно прекращается. Паники и беготни больше нет. Спрыгнул с крыши сам. В принципе, что хотел, то и получил, а все равно обидно и больно. Гасим лампы, на лицо не смотрим, пусть Никар ушивает, по уставу ждет восьмую стражи, пишет короткий протокол и отправляет в морг, он дежурный. Ну, что, Мышь, тебе не везет. Или это доктор Актар накаркал сегодняшними разговорами про смерть на столе. Все равно бы умер, говорит еще на пороге доктор Раур, потом подходит и заглядывает в операционную рану. Просит вернуть свет. Да, умер бы. Даже если бы успели сделать всё как надо. Выживает таких четверо-пятеро из ста, летуны и прыгуны обычно не из их числа, ушибы внутренних органов, прочие травмы, долгая и тряская доставка до больницы, так что, девочка, не плачь, всех с того света не вытянешь, особенно, когда сами туда с крыши скачут. Все смертны, и мы, и наши пациенты. Жизнь и смерть лишь кажутся взятыми в руки и под наш контроль, на самом деле смерть всегда сильнее, на ее стороне время, у нее времени с избытком, а нам всегда не хватает какой-нибудь половины сотой. А с какой высоты падал, разрешаете ли сделать вскрытие? Может пригодиться для научной работы...
Разрешаем. Доктор Раур прав, выживают в таких обстоятельствах даже не чудом, а клочком чуда, обрывком. Не сегодня. Не у нас.
Отдать распоряжение об уборке операционной, напачкано здорово, размыться, убрести из отделения куда подальше на второй этаж. А, нет. Не убрести, кто же доктору Илану убрести позволит. В коридоре ругается господин интендант, два его сонных помощника не из рабочих, они не соображают, какие битые окна, где и как заделывать, о чем среди ночи речь. Во второй послеоперационной до сих пор какой-то разговор. Оказывается, доктор Арайна говорит по-ходжерски. Оказывается, и пришедший по записке из дальнего храма отшельник если по-ходжерски не говорит, то, по крайней мере, понимает. Образованные собрались люди. Только несут какую-то муть. Про разницу между человеком, который видит ангелов, и человеком, на которого смотрят ангелы. Понятно, что то и другое в компетенции доктора Арайны, но как они переходят с этого на смысл поисков Бога, и для чего те поиски - чтобы уставиться на Единого воловьими глупыми глазами? Сказать "я видел"? А зачем? А потом?..
Немая девочка между тем с угрюмой жадностью, словно волчонок, ест что-то из глубокой миски все на том же подоконнике, запятнанном чернилами, и не оглядывается ни на духовных утешителей, которые близки к тому, чтобы начать спорить между собой, ни на Илана, ни на мелькнувшую в просвете створок Мышь. На лбу пластырь, руки расцарапаны и в синяках. Фаянсовая лампа с длинным носом отбрасывает пляшущие тени. А Палач смотрит не на Арайну и долгожданного священника, а на дочь. С теплом и любовью.
Илан не стал подходить близко, прислонился к стене у двери, чтобы видели - тайком не подслушивает, но и вмешиваться в ход беседы не имеет желания. Замер, стараясь делать как можно меньше движений. На него единожды оглянулись и внимание обращать перестали. Через какое-то время разговор, несмотря на запутанность, стал понятнее и, вроде бы, от точки спора откатился. Зашел про то, что нетрудно быть добрым, трудно не быть злым. Нетрудно быть человеком, который видит ангелов; тем, на которого смотрят ангелы - много труднее, но тогда и сами собой пропадают вопросы зачем, почему и что дальше. И про то, что философия, безусловно, отличается от теологии, но ни то, ни другое - не учебники, которые всем назидают, как жить. Это не науки ответа, это науки правильной постановки вопросов, потому что если не поставить перед собой правильно вопрос, никакие ученые книги и никакие святые аскеты не укажут путь.
