Человек, который изредка все же поддается приступам меланхолии.
Человек, который несовместим с зазнайством или чванством.
Человек, которому перекрыты боковые лазейки и который отступает только вперед.
Многие, помогая ему, пришли к согласию и стали помогать друг другу.
Такому, как он, стоит помочь.
И еще — по секрету: я за него тревожусь. Боюсь, что его взяли на мушку. И каждый день могут попасть в цель. (Хотя бы уже за то, что он так неистребимо популярен.) Я уже почти опасаюсь, что надежды сбудутся, он победит и станет еще более явным объектом ненависти своих противников.
Когда мы — Зонтхаймер, Эккель-старший, Гаус, Линде (кто еще?) — виделись с Вилли Брандтом в Гамбурге перед самым отправлением его поезда, предложить ему нам было почти нечего. Гаус, которого я часто пытаюсь представить себе на месте сидящего в подвале Скептика, анализировал ситуацию. Голос его звучал уверенно. Он был прав по всем пунктам. (Опровергнуть его мог бы лишь примитивный и прижимистый Штомма.) На круглом столике поверх других газет лежала «Бильд цайтунг». Некоторые строчки были отчеркнуты. Растиражированное зло. (Но он уже не перебирает спички, не раскладывает на столе лабиринты.) Победит ли он? И мы все — вместе с ним?
Сумеет ли? За спиной кандидата в канцлеры от СДПГ и массажистом-охранником сквозь стекла запертого окна открывался вид на перрон № 4: в желтом свете фонарей — целующаяся парочка. Оба уже в возрасте, дающем право голоса. И оба так далеки.
Поезд был готов к отправлению. Мы все вежливо пожелали друг другу успехов. Когда мы ушли, в вагоне остался человек, неповторимая личность которого всегда собирает толпы народа.
Кто из нас что приносит в дом.
Франц приносит змеиную кожу.
— Откуда она у тебя?
— Из лавки.
Он имеет в виду зоомагазин — птичий корм, приспособления для аквариумов, морские свинки — по соседству кафе «Сладкий уголок» на Фридрих-Вильгельмплац.
— Ну, змея взяла и слиняла. А кожа валялась просто так. Это же обыкновенный уж. Здорово шуршит, ага?
Взамен Франц собирается дать хозяину лавки двух маленьких хомячков.
— Ну, когда у моих народятся детеныши. А это уже скоро…
Менять змеиную кожу — на что?
Уметь линять.
Вылезать из своей шкуры.
Клейким, как молодой тополиный лист.
В день вашего рождения, сразу после собрания в Марктредвице, меня хлопнул по плечу бывший однокашник (не помню, по какой школе): «Привет, старина! Гляжу, лезешь из кожи вон!»
27
По мере выздоровления простушка Лизбет Штомма превращалась в молодую женщину с перманентом и другими запросами. Теперь ей стукнуло двадцать четыре года, и она (недавно) узнала, когда у нее день рождения. (А также знала уже дни недели и могла сказать «пять минут восьмого», «позавчера» или «послезавтра».) Чем больше вытягивала из нее улитка, тем смешливее она становилась. И не хихикала, по-девичьи прикрывая рот ладонью, а прыскала и хохотала во все горло, слишком громко для тесного подвала. В смехе Лизбет звучал призыв посмеяться вместе с ней.
На кладбище, где покоился ее Ханнес, она ходила все реже. Потом почти перестала. Иногда (спустившись в подвал за картошкой) она говорила: «Надо бы сходить туда, пока на дворе сухо. Ну, наверно, пойду послезавтра». Другие, более отдаленные кладбища в Брентау или Оливе, она уже больше не посещала.
Лизбет вернулась к жизни и принялась жадно срывать ее плоды. Приходя к Скептику — а позднее это случалось каждую ночь, — она обхватывала его и вжималась в него всем телом, не лежала под ним бревном, как прежде, а принимала его в себя. Уже сами шаги Лизбет, спускающейся в подвал по лестнице, возвещали о ее желаниях. Она приходила получить причитающиеся ей радости. Если раньше, до того как всасывающая улитка излечила и изменила Лизбет, плоть ее была глуха и никак не отзывалась на все попытки Скептика ее возбудить, если раньше тщетны были и его натиск, и неустанные старания исторгнуть из нее хотя бы искорку нежности, то теперь она сама набрасывалась на него, откликалась, платила сторицей. Теперь Лизбет проявляла ко всему жадный интерес, всему удивлялась и непременно хотела все потрогать. Хотела знать что-где-как делается и быстро всему научилась. Аппетиты ее росли, ей уже хотелось попробовать и сбоку, и верхом, и раком, и опять спереди. Она была то податлива, то пружиниста, в ответ на поцелуй присасывалась как пиявка, и пальцы ее то впивались, как когти, то гладили нежно, мягкие и ласковые, как кошачьи лапки. Любовники облизывали друг друга с ног до головы. Уже не сухим и сомкнутым было ее лоно, а открытым и сочным, и она трепетала в его объятиях, когда на них накатывало одновременно. При этом она издавала страстные вздохи и похотливые стоны.
Вместе с любовью в подвале Скептика поселились новые острые запахи: испарения разнополых тел. Оба никак не могли насытиться. Тюфяка им уже было мало. Куча картофеля в закутке осыпалась от сотрясений двух тел (слившихся в одно). На глиняном полу. В кресле с высокой спинкой. Стоя (пока не подламываются колени) или привалившись к сырой северной стене. Они изгибались и извивались, словно боролись за призы и медали на состязаниях по гимнастике. Делали все, что могли, пока, наконец, насытившись (как казалось), не погружались в сон. Но даже во сне, опустошенные и дрожащие от усталости, они не отпускали друг друга.
Часто Лизбет оставалась до утра. Теперь Скептик уже не мерз: рядом с ним дышало человеческое существо. Время от времени, выныривая на минуту из сна, они шептали друг другу ласковые словечки, выдохи-междометия и бесконечные «почему». Так как Лизбет теперь была женщиной и у нее был мужчина, она начала его расспрашивать (и Скептик с готовностью отвечал). До того как всасывающая улитка вылечила Лизбет, ее совершенно не интересовало, откуда взялся Скептик, что привело его к ним в подвал и почему он никогда из него не выходит. Больше трех лет она ежедневно приходила сюда и ни о чем не спрашивала; даже когда Скептик рассказал ей — простыми словами, как ребенку, — о себе, о своей бабушке-нимфоманке, о своих книгах и учениках, о прибрежной деревне Мюггенхаль, обрамленной осушительными канавами, и о своей квартире, обставленной дедовской мебелью, о лысом хозяине овощной лавки Лабане и набитом эмигрантами судне «Астир», о продаже синагог и об амбаре на Маузегассе, а также о надежде, о горе Кармель в Палестине и даже о сказочном городе Иерусалиме, — Лизбет Штомма оставалась бездонной бочкой, в которую слова Скептика проваливались без следа: ни отклика, ни отзвука из черной дыры без дна. — Зато теперь Лизбет хотела знать все до мельчайших подробностей.
Из Марктредвица в Вунзидель, где шел дождь и нам пришлось укрыться в «Золотом льве», — из Вунзиделя в Бад-Бернек, где пенсионеры, собравшиеся послушать нас в курортном парке, реагировали вяло и предвзято, — из Бад-Бернека — в Байройт. Мы проводим по четыре-пять собраний в день (плюс пресс-конференции и оформление инициативных групп избирателей на местах). Драуцбург приделал к крыше нашего микроавтобуса дощатый настил и два мегафона. На своем швабском диалекте Бентеле возвещает: «Через четверть часа на рыночной площади с вами будет беседовать… На террасе курзала выступит известный… Писатель с мировым именем ответит на ваши вопросы…» Мы появляемся с музыкой, которую записали Драуцбург с Бентеле: этакий музыкальный винегрет «Oh happy day». — Чаще всего я еще возлежу на заднем сиденье, когда наверху уже гремит музыка. Едва остановившись, к настилу прислоняют алюминиевую лесенку, чтобы сменяющие друг друга ораторы — и я в том числе — могли взобраться наверх. Краткое вступительное слово — «Дорогие отдыхающие!» — пока публика подтягивается и, став полукругом, приготовляется слушать. Снаружи Драуцбург через беспроволочный микрофон приглашает принять участие в диспуте. Бентеле остается в машине и регулирует громкость (обливаясь потом при поломках). Я, стоя на настиле, должен следить, чтобы мой микрофон не задел громкоговорители, то есть мне приходится бороться с техникой, с непогодой, с укоренившимися предрассудками и осознаваемым невежеством. В этом округе симпатизируют НДПГ. (В Вунзиделе присутствовали два долгогривых парня из числа еще более «правых», которые явно были подучены именовать меня не «ревизионистом», а «пораженцем».) В Бад-Бернеке одна еще весьма энергичная и яростно вцепившаяся в микрофон дама категорически требовала спасти (с моей помощью) аборигенов Австралии. И везде — страхи и огорчения пенсионеров. Их озабоченные лица. Их (от униженности) сбивчивая речь. Выброшенные за борт, непонятые, обманутые, замшелые. Из-за зашоренности они упрямо привержены ХСС, помощи тем не менее ожидают только от социал-демократов. (Дети, когда захотите помочь себе, помогите пенсионерам. В душе у них скопилось слишком много горечи.)
