Да, они всегда в определенном смысле были потенциальными противниками. Но вот противника не стало, и он, Тодор, почувствовал себя одиноким. Ни разу за два года и в голову не пришло, что присутствие бай Тишо ему необходимо, наоборот, он всегда считал, что от этого, в общем-то, неплохого человека вреда больше, чем пользы. Когда он обдумывал планы, решал, за что взяться в первую очередь, перед ним всегда стоял досадный заслон, который нужно было преодолевать убеждением, и, думая о контрдоводах, он сам еще раз взвешивал правильность выбранного им пути. Теперь этого заслона нет. Не существует больше «несовместимости», которая поддерживала его в напряженном состоянии, и Сивриев сам себе привиделся анодом, находящимся все в той же неизменной среде, но не способным привести ее в движение, потому что его полярная противоположность — катод — мертв.
Только ли «психологическая несовместимость» была причиной их постоянных несогласий? А средства, методы, стиль работы? Но были ведь, были и мыслишки о соперничестве…
Стремление у обоих было одно: честно, беззаветно служить благу людей, и оно превалировало надо всем в их жизни. Но… Но все дела бай Тишо были на виду, все о них знали, о них говорили, их одобряли, а его работу ради них самих люди в упор не хотели видеть! Он утешал себя мыслью, что вода катит тяжелые камни по дну, что на поверхности среди пенящихся и только на вид страшных волн болтаются щепки, что суть всегда внутри, в глаза не бросается. Так он думал раньше. Теперь же, собрав воедино частные причины расхождений, он понял, что в основе их лежало потаенное желание каждого привлечь на свою сторону людей, их души, их сердца. И еще. Он зря вообразил, что югненский кумир вытеснен из сознания местных жителей. Нужно было навалиться сразу двум напастям — конфликту с правлением и смерти бай Тишо, чтобы он увидел, что все его надежды и предчувствия скорой победы были башнями, возведенными на песке. Хлестнула первая волна — и он с горечью осознал, что мысли и сердца людей принадлежат не ему; подошла вторая — и на похоронах стало ясно, что югненский кумир не забыт и забыт не будет. Две волны, прокатившись над ним, как тяжкий сон, смыли без следа его рассудочные построения. Он думал, что с именем бай Тишо у народа связаны не только победы, но и страдания, боль, им причиненные, что они в людском представлении весомее добрых его дел, однако вот и после смерти он живет в сознании людей как радетель народа, а его, Сивриева, считают чуть ли не врагом номер один. Где же справедливость? И существует ли она вообще? Он ее не видит. Или, опять же, ищет не там, где нужно.
Одно ясно: человек является на белый свет с запрограммированным предназначением, так что выше головы не прыгнешь, как ни тужься.
Главный бухгалтер, вызванный по его поручению новой секретаршей, как всегда, явился тотчас, как всегда, невнятно произнес то ли «добрый день», то ли «здравствуйте» и, как всегда, остановился посреди кабинета. Так и будет стоять молча, неподвижно, пока не предложишь сесть или не скажешь, зачем вызывал. Подумалось опять о заложенном в каждом предназначении, о том, что некоторые знают о нем, большинство же не догадываются. Этот, к примеру, стоящий перед ним, убежден в том, что его предназначение — проводить ежедневно по восемь часов за столом, надев сатиновые, даже не черные, а какого-то лягушачьего цвета нарукавники. Восемь часов складывать и вычитать, неважно, какие цифры, неважно, что за ними стоит — радость, удовлетворение или горе, несчастье.
Спросив, какую сумму перевел на их счет Дорстрой, он распорядился на эту же сумму увеличить фонд социального обеспечения.
— Я же предупреждал…
— Помню. Однако сейчас делай, что говорю.
— Теперь уже невозможно.
Ишь ты! Что-то новенькое…
— Как это невозможно?
— Основной фонд перекраивать нельзя. Незаконно. Накажут. К концу года как-нибудь компенсируем… Я же предупреждал… Вина не моя, вы сами распорядились.
Опять завел свою шарманку, подумал Тодор. Для него цифирь важнее всего на свете: поставил цифрочку на место, и тронуть ее — ни-ни! А он еще хочет, чтобы такие, как Ванчев, понимали его, были бы ему благодарны за все, что он делает для югненской земли. Он для них «дух зла», мучитель, и они рады были бы от него избавиться… Ванчев наверняка что-то пронюхал и поэтому позволяет себе немножко подерзить.
— Завтра… ну ладно, в понедельник покажешь, как состыковал статьи. На всякий случай подготовь приказ, в котором я тебя обязываю, приказываю… перенесли сумму…
— В двадцать две тысячи…
— Да, именно.
В кабинет вошла, нет, не вошла, а прямо-таки ворвалась Милена — разрумянившаяся, чем-то довольная. Хотел спросить, в чем дело, но молча показал на стул у окна.
Когда лысое темя главбуха скрылось за дверью, Милена нетерпеливо подбежала к столу: она прямо из школы, ей предлагают не замещение, а постоянное место, полную ставку, старая учительница истории уходит на пенсию… Сколько шума из ничего! Нельзя разве до вечера отложить, да и неудобно здесь о семейных делах… Она хотела его обрадовать, да и директору обещала ответ дать сегодня же…
Э, подумал он, оставшись один, директор школы может и подождать: ничего не случится, а вот блюстители закона и демократии из окружного народного совета ждать не будут. Сегодня утром сотрудник отдела «Письма и жалобы трудящихся» вручил ему письмо по поводу жалобы югнечан. Он отодвинул от себя конверт как нечто, к чему противно прикасаться.
Приходил уже и председатель югненского совета: что делать будем? «Вызову я этого смутьяна и запрещу ему…» Тодор долго думал, прежде чем ответить. Он знал, что Гаврил поступит так, как он ему скажет. Сам он уже пришел к выводу: какие меры сейчас ни прими, ничто не поможет. Допустим, кмет запретит (а по какому праву?), так Илия все равно будет копать под них. Разговором такого прохвоста не проймешь. Действовать осторожнее будет, и только-то. Здесь нужно подрубить корни, питающие частнособственнические устремления крестьян, но у него и его сторонников нет такой возможности, нет на это власти, по крайней мере в данный момент, при создавшемся положении. Председателю совета он сказал, чтоб тот занимался своим делом и ничего пока не предпринимал. Зарядит дождь — ничего не поделаешь, но нет худа без добра — грибы пойдут.
Тодор перебрал почту, не прикасаясь к письму из окружного совета. Смерть бай Тишо лишь на время отодвинула проблему, лишь внешне примирила стороны, но он не сомневался в том, что взрыв назревает, более того, если он не произойдет в ближайшие дни, он сам должен будет вызвать его: чиновник из округа, вручивший ему письмо под расписку, предупредил, что ответ должен быть не позже, чем через две недели. Что угодно: выписка из протокола заседания правления или общего собрания или другой документ, но обязательно официально утвержденный, в противном случае окружной совет направит в Югне конфликтную комиссию.
Его абсолютно бесплодные мысли прервали Марян Генков и Филипп. Вошли, молча сели напротив, секретарь вынул пачку «БТ». Помереть успеешь, пока он достанет сигарету, помнет ее со всех сторон, закурит, затянется несколько раз.
— Мы тоже по этому поводу, — наконец показал Марян на письмо из округа, лежащее отдельно от остальной почты. — Ты что-нибудь придумал?
— Ничего.
— Нам кажется, возможны три выхода.
— Не много ли?
— Первый: отступаем.
— Мы?!
— Да. Нельзя идти против всех.
— Второй?
— Второй: убедить все же членов правления… не доводить дело до общего собрания… От него ничего хорошего ждать не приходится.
— Прекрасно! И как же ты убедишь правление?
— Как, как! — взорвался секретарь. — Сам все испортил прошлый раз… Своей отставкой.
— Третий?
— Третий… — Марян уже взял себя в руки, — третий: сообщить правлению последнее желание бай Тишо… Он хотел сделать, как мы предлагаем… Филипп скажет им…
— А так ли это? — повернулся он к Филиппу, чувствуя, как кровь застучала в висках.
