— Теперь тебе не кажется, что ты должен… должен хотя бы извиниться?
Вот затягивает петлю потуже.
— Молчишь… Так легче всего.
За порогом на него метнулся пронизывающий, студеный вихрь. А они и не заметили, что началась буря! Пошел наугад. Шагал твердо, целеустремленно. Словно ждала неотложная работа и от того, когда он придет, зависела и его жизнь, и жизнь окружающих. Ветер то и дело менял направление — то бил в лицо, то толкал вперед, то задувал сбоку, будто еще не решил, куда погнать свои леденящие душу завихрения. Шел час, два ли… Ветер определил-таки свое направление — задул прямо ему в лицо, и тогда между ними началась борьба. Он шел, превозмогая ветер, подчиняя его своей воле, и в нем рождалось нечто — состояние, ощущение, чувство, которому он не мог дать названия, но знал, что это нечто — некий баланс сил, баланс усталости тела и усталости души. Ощутив в себе это нечто, он повернул к ветру спиной и пошел назад, к хижине.
По черным окнам Тодор понял, что огонь в камине погас. Закрыл на ключ дверь, подошел к еле различимому в темноте креслу: Милена спала, свесив голову на грудь. Он нагреб золу на угли, потом осторожно, стараясь не разбудить, подсунул руки под голову и под колени, поднял и бережно понес жену вверх по поскрипывающей лестнице.
XXI
Если в Семкове ночью лютые морозы, а днем ясное солнце, то в Югне и дни, и ночи мутно-серые, безликие, ни холодные, ни теплые.
Полоска огражденского леса, врезанная в четырехугольную рамку окна, уныла и в утренние часы, и в дневные, и в вечерние; единственное, что привлекает внимание, — двор и видимая часть улицы, где время от времени мелькнет прохожий. Вот появился щуплый, невысокого роста человек, толкнул калитку, оглядев двор, направился к дому.
Крестьянин вошел, не постучавшись, у порога почтительно снял старую шапку, вполне соответствующую его изношенному плащу.
— Бай Тишо, хоть ты повлияй на этого хапугу! Не срамил бы село, а то он меня доведет, сам не знаю, что с ним сделаю.
И он стал рассказывать, как Илия, этот «хапуга из хапуг», обходит дворы в Югне, и не только в Югне, уговаривая людей требовать землю под частные огороды. Будоражит людей, настраивает против местных властей — они, дескать, не радеют о народе. Список составил и собирает подписи.
— Что тебе жук-короед: пилит-пилит, пилит-пилит! — возмущался крестьянин. — Кто послабже, поддается ведь искушению-то! Дошел у него черед и до меня, прямо в дом ввалился. Подождал, пока вдвоем с ним останемся, и начал меня накручивать: какая, значит, будет мне прибавка, если мне землю дадут под овощи, как в других, дескать, хозяйствах. Там, говорит, уже нарезают землю от кооперативной, а дальше — легче. Дальше сам не зевай, у кого какая голова, какие руки. Можно, говорит, не обязательно овощи в свое хозяйство сдавать. Нет такого закона, я, говорит, узнавал. Можно хоть с объединением торговых предприятий договор заключить. А если и есть закон, так закон — что дышло: куда повернешь, туда и вышло. Вырвемся и мы на свободу! И подсовывает мне, хапуга бессовестный, лист: гляди-ка, сколько уже подписались, не зря хожу. Наберется побольше подписей, в конверт — и наверх! Выгнал я его, а потом спохватился. Надо было бы взять у него лист с фамилиями-то да отдать в партком. Там бы вы и таких обнаружили, которых за своих считаете, которые даже в правлении заседают. Да уж, что прошло, не вернешь.
Бай Тишо все подталкивал локтем подушку под спину, чтобы приподняться, а она не подсовывалась. Заметив это, крестьянин взялся помогать.
— Ноги, что ли, не держат?
— Да нет, мотор…
— То-то, я смотрю, вид у тебя неважный, да и растолстел вроде…
— И что?
— Это всегда сказывается. Возьми собаку: чуть подразжиреет, сломя голову носиться начинает, чтоб жир согнать, чтоб лишнего весу на себе не таскать.
— Болезнь не из-за полноты, Любен. Я еще полнее бывал. Износился, брат ты мой, износился. Каждый день, каждый час что-то уходит из тебя. Поначалу не ощущаешь… Ведь и поврежденные часы тикают. Они тикают, а ты воображаешь себе, что они правильно идут. И уж только когда… Спасибо тебе, теперь хорошо. — Он удовлетворенно откинулся на высоко поднятую подушку. — Когда останавливаться начинают, картина ясной становится… да поздно. Поздно уже о поправке говорить, да и не станешь прежним-то. Так-то… А ты теперь мне все снова расскажи — так расскажи, чтоб я понял. Эта история с овощами, с частными владениями, как ты говоришь, для меня потемки.
Любен рассказал всю историю сначала и, резким движением нахлобучив шапку, поднялся. Бай Тишо с удивлением открыл для себя, что человек этот вовсе не такой уж невзрачный мужичонка, каким он его всегда считал. В его тощенькой, слабоватой на вид фигуре было что-то задиристое, воинственное. На передовой такие рвутся в бой, а во время затишья ищут повод, с кем бы сцепиться. Знал он одного такого на фронте… на немецкой мине подорвался, у него на глазах…
— Я, ни с кем не говоря, прямо к тебе, — уже в дверях сказал крестьянин. — Осадите хапугу, чтоб не баламутил людей, иначе я за себя не отвечаю. Сегодня ему сошло с рук, завтра не сойдет. Предупреждаю.
Как вошел, не поздоровавшись, так и ушел, не попрощавшись. Ботинки его застучали по лестнице, и только тогда бай Тишо сообразил, что надо было поручить ему найти Маряна Генкова. Открыв окошко, он высунулся и, окликнув крестьянина, сказал, чтобы тот позвал к нему партийного секретаря.
После резких движений — открыл окно, закрыл окно — силы совсем оставили бай Тишо. Он откинулся на подушку и начал медленно растирать левую сторону груди. Таким и застал его секретарь: безвольно откинутая назад голова, рука на сердце. Флегматичный на вид Марян прямо-таки бросился к постели. Бай Тишо заметил ужас в его глазах, и с губ чуть не сорвалось: «Не торопись списывать!», но вместо этого он только кивком головы предложил сесть.
— Испугал ты меня, — признался секретарь.
— Чтобы не пугаться, не думай о плохом, думай о хорошем.
— Оно так. Чего звал? Случилось что?
— Случилось! Только не у меня — у вас! Теперь я буду спрашивать, ты — отвечать. Скажи: жив еще бай Тишо?
— Что за вопрос?
— Отвечай!
Располневшие щеки бай Тишо порозовели.
— Так как? Жив бай Тишо или нет? Или уже вычеркнули его из партийного комитета?
— Понял. И я тебе отвечу… серьезно. Кричать — не разговор. Если я в чем ошибся… чего не доглядел — скажи, слушаю. А то какие-то, извини, головоломки… И так две недели никакого роздыху. Прямо хоть телеграмму Сивриеву посылай, пусть возвращается… Одному эту кашу не расхлебать.
Вот и карты раскрываются.
— Каша, говоришь. О ней-то и речь. Какую кашу вы там заварили за моей спиной? Не посоветовавшись… Снова Сивриев?
— Оба, — сник Марян, — он и я.
Нет, нет, Марян на такое неспособен. Это опять тот. Но на этот раз ему придется отвечать головой.
— Моя ответственность не меньше, — продолжал секретарь, — и я не собираюсь голову под крыло прятать.
— Благородно! Браво! Но повторяю: не могу поверить, что ты…
Славка как-то спросила: что за человек Марян? Ленивый — вроде нет, плохой — нет, карьерист — нет, на бюрократа тоже не похож. Какой он? Он ничего не ответил ей. Ему и самому Марян был тогда неясен. Если б она спросила сейчас, он бы сказал с чистой совестью: Марян Генков — коммунист. Коммунист, который честно служит партии и не бежит от ответственности. Он никогда не делил людей на коммунистов и не коммунистов. Ценил каждого по своей мерке: служит ли народу, всем ли сердцем служит, предан ли делу партии. И вдруг «коммунист»! Нет, это не случайно. Это точное определение. Именно таков Марян Генков.
Он рассказал о посещении Любена. Марян слушал, опустив голову.
Да, он чувствует, что что-то не в порядке… Дело вроде бы идет, а вперед не движется… Но почему к нему самому никто не пришел, не предупредил о том, что Илия втихомолку затеял? С тех пор как председатель уехал в отпуск, он, Марян, все время ездит по селам, проводит собрания, постоянно среди людей. На собраниях крестьяне соглашаются, что дополнительные участки приведут к неразберихе, к раздвоению сознания, но на следующий же день начинают знакомую песню: «Хотим как в других хозяйствах». Да, он чувствовал, что по пятам за ним идет враждебная темная сила и рушит все, что он создал, потратив столько труда и нервов, но относил это на счет своей неспособности убеждать.
