Он начал читать. Вслушивался в разговоры крестьян. Было трудно, особенно в самом начале. Получалось, что знания, вынесенные из техникума, не пригодились: там учили только огородничеству. А здесь он должен был учиться, а затем и людей учить, как выращивать рожь, овес, табак и лаванду. Да к тому же ушавцы (как, впрочем, и все крестьяне на земле), отлично зная свое дело, придирчивы были к тем, кто приезжает откуда-то их поучать. Уверенность, которую Филипп с каждым днем приобретал, понемножку вдыхала в него надежду, что придет час — и он почувствует себя полноценным специалистом. Естественно, находились и шутники, которые частенько подшучивали над новичком, только подковырки их не ранили его так, как несколько слов Главного сегодня утром… Имел ли Сивриев основания его упрекать? Наверное. Тогда откуда же эта горечь, разъедающая душу?.. Должно быть, есть в отношениях между людьми нечто неуловимое, незаметное, чего до поры не принимаешь во внимание. А потом оказывается, что именно оно, это незаметное и неуловимое, влияет на ход событий и даже его направляет…
Назавтра он решается пойти к Марии. В самые тяжелые годы она не переставала заботиться о нем, как мать родная. Надо рассказать ей о бегстве из Ушавы.
Но дом ее на запоре, и Филипп отправляется на птицеферму, где работает сестра.
Вечерний ветер проносится над желтовато-зеленым покровом лугов, ласково теребит молодые деревца и затихает в винограднике, где-то по другую сторону дороги. Но, может, это вовсе и не ветер, думает Филипп, а последнее живительное дуновение уходящего дня — чтобы слабые, неокрепшие ростки выдержали до утра, до восхода солнца?
Вот и строгие стены центрального корпуса, где работает Мария.
Брат и сестра, сдержанно поздоровавшись, садятся на скамейку. Мария чувствует неладное, и его желание исповедаться постепенно тает. Он, боясь скандала, прерывает рассказ, делает вид, будто пошутил. Сообщает небрежно: высокое начальство переводит его в Югне. При этом нарочно не упоминает имени — пусть сама гадает, что за начальство вершит его судьбу.
Мария прижимается спиной к стене, закрывает глаза. Объяснение, видно, успокоило ее.
— Так-то оно и лучше, — говорит сестра. — Да и дом больше пустовать не будет.
На ее лице, расслабленном, примиренном, не вздрагивает ни один мускул — маска маской. Филипп размышляет об этой ее странной усталости, доходящей до отчаяния. Прошло полгода после смерти ее свекрови, а Мария все еще не чувствует себя хозяйкой в доме Парашкева. Словно дух умершей царит там так же, как это было все восемнадцать лет, пока старая была жива. Мария несколько раз собиралась покинуть ненавистный дом, и если все-таки выдержала, то скорее всего из упрямства — не хотела выйти побежденной из этой борьбы. Не хотела победы человека, которого ненавидела больше всего на свете. Но она дала себе обет: как только Зло уйдет, на другой же день покинуть Парашкева. Это стало бы ее отмщением. Да жаль, осуществить его не удалось. Случайно подслушанный разговор заставил Марию изменить первоначальное решение. В смертный час старая позвала сына, попросила сесть у своего изголовья и поклясться, что, когда она умрет, он прогонит бесплодную жену. Дескать, восемнадцать лет напрасно ждали ребенка, хватит. Надо взять в жены девушку, которая народит ему детей. Род Парашкева не должен прекратиться, он всегда был первым на селе — и по имуществу, и по скоту, и по дому, и по богатству. Все они были маленького роста — такова уж их порода, — единственный он, ее сын, вырос высокий, и если б ему повезло с женитьбой, не было бы второго такого счастливого, как он. И потому, дескать, она его заклинает, как только опустят ее в могилу, прогнать бесплодную. «Мама, не требуй этого от меня!» — испуганно вскрикнул Парашкев. «Поклянись!» — прерывающимся голосом твердила старуха. «Не могу я этого сделать. Сердце не велит. Я ее и такую люблю…»
Всегда безгласный, уступчивый, Парашкев на этот раз держался мужественно. Мария, оценив его поступок, осталась с ним, хотя ясно сознавала, что никогда не забудутся прежние обиды и унижения, пусть даже Парашкев станет относиться к ней, как к царице…
Долина тонет в тумане, вокруг все меркнет и темнеет, а разговор продолжает крутиться вокруг самых незначительных вопросов. Не видались почти две недели, есть о чем друг другу рассказать, но слова, которые вернули бы им прежнюю близость, улетучились.
Является ночная дежурная — шумная, разбитная женщина — и принимается хлопотать, точно без нее тут работа стояла. Брат и сестра уходят, вытесненные ее энергией и жизнерадостностью.
V
Первым делом, когда он вылезал из теплой постели, было выйти на балкон, посмотреть, какая погода. Если нужен дождь, а горизонт над Огражденом прозрачно-синий, бай Тишо, вздохнув, скажет: «И сегодня будет жарища!» Если ненастье, а все стосковалось по солнцу, заметит: «Опять потоп будет!» Славка, проснувшаяся раньше мужа, повернет голову к балконной двери, где он размахивает руками, спросит: «Мне вставать?» Его ответ, как и ее вопрос, всегда один и тот же: «Лежи себе!» Закончив с утренней гимнастикой (три взмаха руками, три приседания, три наклона), он подойдет к жене, поцелует в щеку: «Ну, доброе утро, старушка моя седенькая!» Славка оттолкнет его: «Да ладно, ладно!» — но только после поцелуя.
Все это давно вошло в привычку, и должно случиться нечто невероятное, чтобы изменился порядок их утреннего пробуждения.
— Сегодня поведу Главного на площадку, где будут теплицы. Принести тебе что-нибудь?
— Если пойдешь — принеси… А этот ваш Главный, люди говорят, строгий, никому спуску не дает.
— Крепкий мужик, так оно и есть.
— Гляди, чтоб народ у тебя не отбил.
— Не отобьет, будь спокойна.
Впрочем, разве этот человек не беспокоит и его самого? Вторжение Сивриева в Югне (бай Тишо иначе и не называл про себя приезд Сивриева в хозяйство) поначалу даже испугало. Не потому, что тот мог оттолкнуть от него людей — это председателю и в голову не приходило! — просто мучили сомнения: не пойдут ли все эти новшества вкривь и вкось, не отвратят ли крестьян от хозяйствования? Сейчас, на третий месяц после приезда Сивриева, председатель понимает: кое-какие нововведения были нужны. Даже то, что табак — не на разбросанных грядках, а на больших участках, оказалось на удивление простым (как сами не додумались?) и разумным. Дела с рассадой и в Ушаве, и в Хиляднове идут отлично. На последнем окружном совещании похвалили Югне, а секретарь Давидков несколько раз в своем выступлении упомянул имя Тодора Сивриева. И все-таки — что он за человек, Главный? Почему всегда хочется сравнить его с ежом, выставляющим колючки раньше, чем ты к нему приблизишься? И вообще невозможно понять, сколько в нем хорошего, сколько плохого.
Однажды председатель поделился этими мыслями с Нено. «Купи себе счетчик Гейгера», — посоветовал шутливо партсекретарь. «Тебе легко говорить, — сказал бай Тишо, — не на твою голову он свалился. А вот спроси-ка меня — я только и думаю, как бы не ляпнуть что-нибудь не то. Уж и не знаю, какой счетчик завести…»
Этот разговор состоялся месяца три назад. Тогда Сивриев еще изучал хозяйство, сидя в канцелярии, по бумагам. Сейчас бывали дни, когда он и не заглядывал в свой кабинет, но это не делало его более доступным и понятным.
Подымаясь на железнодорожную насыпь, бай Тишо замечает, что трава лоснится, а гребень Ограждена скрыт прозрачным туманом, размывающим далекую линию горизонта. Воспарит туман облаками, потянутся они над долиной, опустятся на село — того гляди дождь зарядит.
Перед дверью правления он видит Нено — тот присел на верхней ступеньке, ждет.
— Раненько, раненько. Опять пожар какой-нибудь?
— Слушай, — говорит партсекретарь, преграждая ему путь, — ты должен немедленно назначить комиссию!
— Для чего это?
— Были у тебя вчера бригадиры из Верхнего и Нижнего Хиляднова?
— Были. Их поля — через реку, не с руки им. Договорились, что поменяем им участки, дадим в Потоке и Свирчовце.
