Может, и не совсем было так, как яворничанин рассказывал. Но люди и по сей день это вспоминают, как, впрочем, и случай с хлопком.

Акция со сбором хлопка (если поглядеть на нее с высоты сегодняшнего дня) — очевидная ошибка, но, вероятно, тогда была она закономерной. И опять бай Тишо оказался в самом водовороте, действуя исключительно ради добра, с благими, как говорят, намерениями. И крестьяне его не возненавидели, хотя остальных вычеркнули из своей памяти, имен их не хотят слышать, несмотря на то что те стояли значительно ниже бай Тишо на иерархической лестнице и, следовательно, меньше были виновны, а вот его-то никто не возненавидел… Прямехонько в самый разгар кампании по снижению поставок тайный враг какой или просто большой шутник (следствием это не установлено) ночью вытряс свои старые матрасы в Струму. Дескать, люди предпочитают выбросить хлопок в реку, лишь бы не отдавать государству. Спрессованные пуки хлопка вода подхватила и унесла. В конце концов прибило их к прибрежным кустам ниже по течению. Рассказали об этом бай Тишо — и он босой побежал спасать «белое золото Болгарии». Принес то, что собрал, в общину, взвесили. Два с половиной килограмма!..

Прошлое, незабытое, стояло перед глазами Симо, тревожило душу. Тогда все — и молодые, и старые — крутились вокруг бай Тишо, точно планеты вокруг Солнца. Все видели, но не сумели вовремя преградить дорогу хитрецам, отнимающим свет у этого солнца. Легче так было: и неприятности и ответственность падали на чужую голову. И Симо тоже искал легких путей, эмоции свои берег для других дел… Так куда же сейчас? По какому пути?

Что будет теперь с Нено, который как эстафету хочет передать в будущее знамя, поднятое бай Тишо над югненской землей? Симо твердо верил, что партсекретарь не от желания постов и власти поддержит председателя (власть он и сейчас имеет), а потому, что искренне убежден: иначе быть не может.

Бывает, втемяшит себе человек что-нибудь в голову — например, мысль о том, что он должен быть всегда первым, — а после и рад освободиться от нее, да не в силах. Потому что самолюбие, которое поначалу способствовало размышлению и действию, незаметно переросло в болезнь, несчастье, зло…

Что касается Главного, в нем, кажется, столько странностей, что с одинаковым успехом можно и счесть его сумасшедшим, и утверждать, что это посланник завтрашнего дня, его предвестие: «Эй, люди, глядите, какие вы станете завтра!..»

Во имя чего идет Сивриев к счастью? Да просто этот ускоренный шаг доставляет ему радость. За чьи интересы болеет он — бабы Велики, Кольо, Марии, Филиппа, Таски? Или, может быть, вообще за интересы будущего человечества? Тогда… Тогда получается, что проповедь его, посвященная дороге к счастью, сплошная демагогия, так как это, в общем, присуще всем нормальным людям; все, что он делает здесь или сделал где-нибудь раньше, не только во имя сегодняшнего дня делается, а во имя человека вообще. Или, может, Симо, занятый повседневными мелочами, не способен посмотреть на деятельность Главного, как он того заслуживает? Нет у него, как говорят, м а с ш т а б н о г о  восприятия?

Осенняя ночь все еще богата ароматами, но дыхание зимы — далекое и загадочное — уже улавливается. Это холодная сырость и запах дыма, витающие над крышами.

Симо приходит к себе домой с ощущением особенной какой-то усталости. Ложится на холодное одеяло, закрывает глаза. Воспоминания продолжают преследовать его, словно разъяренные ищейки. Симо пытается отогнать мысли о бай Тишо, о его прошлом, которое непонятно как и почему проникло в душу и стало частичкой его собственной жизни.

XXIX

Заседание скоро закончится.

Тодор Сивриев сидит, упершись локтями в стол, и курит сигарету за сигаретой. Перспективный план утвержден, и он думает уже о его  р е а л и з а ц и и  (словечко, недавно появившееся в лексиконе руководителей, но уже набившее оскомину). Выстроив дела в определенной последовательности, он меняет их местами, расставляет по полочкам… Все надо предвидеть, чтобы не помешали никакие неожиданные обстоятельства. Год будет трудным и напряженным. Можно было бы, конечно, и растянуть дело года на два, но, когда Сивриев думает об этом, на ум приходят слова Давидкова: «Это закономерные явления, и ты не единственный, кто успел нащупать их механизм».

Заседание идет к концу.

Бай Тишо говорит, будто сказку рассказывает (светло-русая прядка подскакивает при этом воинственно). Заблуждения, уверяет он, и безосновательные страхи мешают делу. А все из-за того, что знать надо Главного — ну что ж, он себя показал и еще покажет!.. Телефон звонит в продолжение всей его речи, но председатель его игнорирует. Наконец в открытую дверь заглядывает секретарша.

— Вас. Из окружного комитета. Я сказала, что у вас заседание, но они…

Бай Тишо поднимает трубку.

— Да… Прямо сейчас? Что за пожар?.. Хорошо-хорошо. Еду.

Пока он собирает документы, Таска шепчет ему на ухо, что на улице ждет дед Драган, хочет с ним поговорить немедленно.

Что же делать, думает бай Тишо, сверху приказали приехать, и тоже  н е м е д л е н н о.

— Ладно, — говорит он Таске, — выслушаю сперва его. Может, дело у него не терпит отлагательства, верно?

Таска кивает обрадованно, однако добавляет:

— Дед Драган хочет с глазу на глаз.

Они сели в комнате Главного.

Старец начал издалека — мол, раньше все перед ним шапки снимали, и не за богатство, чорбаджией^[9] он никогда не был, а просто уважали его люди. И сейчас, когда вся жизнь идет как нельзя лучше, он пришел просить… И вдруг дед Драган замолкает, и из глаз его градом катятся слезы.

— Честно тебе скажу, главный агроном против пасеки — убытки она приносила. Видно, Сотир не очень-то там расшибался. Так что возьми-ка ее в свои руки, а дальше поглядим. Я верю, из любого положения выход есть.

В дверях дед Драган преграждает председателю дорогу.

— Тишо, до смерти тебя благодарить буду, только слово дай, что все сказанное здесь останется. И Сивриеву не говори. Не хочу, чтоб люди плохо о моем сыне думали, пальцем показывали на него… Скажут, куска хлеба пожалел отцу. Илия еще глупый, хоть и не первой молодости. Жизнь вся впереди, а как жить, если уважать не будут… Попадет людям что на глаза да на язык — и кончено с тобой. Можешь после напрочь перемениться, можешь стать самым распрекрасным человеком на свете — все одно смотреть на тебя будут косо. А Илия неплохой, вот разве что какая-то муха его укусила или советчики плохие завелись.

Бай Тишо смотрит на часы.

— Недобрый сын твой, Драган. Ты — добрый. Но коли ты так хочешь — да будет так. Не стану выносить сор из избы. Зайди ко мне завтра перед обедом. На пасеке тебе понравится. У тебя ведь когда-то были ульи, верно?

По лестнице дед Драган, щуплый, как мальчишка, семенит впереди. Свалил с плеч заботу и снова стал таким, каким знает его все Югне, свободным и веселым, думает бай Тишо.

Неистощимы силы человеческие. Как ни тяжел хомут жизни, говорит он себе, человек всегда сумеет приспособить его к своей шее, к своему шагу…

— Тишо, знай это от меня, — обернувшись, говорит старик, — вот вы, коммунисты, воюете против христианщины, а на самом деле вы истинские христиане. А спроси, почему? Да потому, что это милосердие, любовь к ближнему, великодушие, которое…

— Хорошо-хорошо, понял! — смеется председатель и, махнув шоферу, чтобы заводил, предлагает: — Если ты домой, садись, мы тебя подвезем.

Заднее колесо буксовало на льду, но потом мотор заработал нормально, и джип рванул с места.

Вечером бай Тишо, освободив шофера на шоссе, пешком идет к дому. Шагает медленно, заложив руки за поясницу, опустив голову.

Небо провисло над долиной, серое облако похоже на огромное вымя. Председатель сейчас совсем иной, чем привыкли его видеть: занят не людьми, а исключительно собой. И думает, что скоро кончатся холода без дождя и снега, измучившие людей, скот и землю, что погода клонится к снегу и не сегодня завтра матушка-зима постучится в двери.