Парень неторопливо поворачивает голову, и я узнаю кудрявого Бабарыкина. Он меряет Нефедьева взглядом, лениво произносит:

— Слушай, мужик, тебе места мало? Не мешай культурно отдыхать.

Останавливаюсь перед его унтами и мягко улыбаюсь.

— Вы не будете против, если я присяду к окну?

Глаза Бабарыкина расширяются, он быстро убирает ноги и, обмахнув рукавицей сиденье, растерянно улыбается.

— Не против... Пожалуйста.

Рассаживаемся. Бабарыкин вздыхает и щелкает клавишей магнитофона, обрывая певицу на полуслове «жива-а...», после чего проницательно интересуется:

— С прогулки возвращаетесь?

Кивнув, прикрываю глаза. Помолчав, Бабарыкин сообщает: .

— А я к матери, в Болотное мотался. Проведать. Мяска прихватить заодно. Да разве надолго хватит? В общаге — проглоты одни!

Снова киваю и, повернувшись к Маринке, завожу разговор о планах на завтра. Желание Бабарыкина побеседовать неистребимо,

— Вот получу квартиру, мать к себе заберу. А чё?! — внезапно горячится он, словно мы с Маринкой принимаемся отговаривать его.— Я один, холостой, на кой мне целая квартира? И ей в деревне делать нечего. Пенсию заработала, пусть теперь в кино ходит. Правильно?

— Конечно,— испуганно соглашается моя подруга.

Прищуриваюсь. Никак не могу избавиться от этой дурной привычки, хотя в уголках глаз уже начинают появляться морщинки.

— А ваша мать согласна?.. Ведь вы же пьете.

— Скажете тоже,— обиженно выпучивается Бабарыкин.— Выпили-то...

— Даже приход прораба вас не смутил,— сухо замечаю я.

— Прора-аба,— кривится Бабарыкин.— Было бы кого смущаться.

— Почему такой тон? Он же ваш непосредственный руководитель.

— Нашли тоже мне руководителя... Если 6 все руководители такие, как наш Дербеко, были, государство бы по миру вошло.

Понижаю голос:

—

Ворует?

— Ага.

Это произнесено так, что становится ясно — распространяться он не намерен. Захожу с другой стороны:

— А вы — нет?

— С чего вы взяли? — набычивается Бабарыкин.

— Сами мне кафель предлагали.

— Так это ради хохмы... Скажете тоже!

— Рядок-другой кафеля не докладываете тоже ради хохмы?

— Кто сказал?

Искренне признаюсь:

— Данилов.

— Дементьич?! Вот хитромудрина старая! Чё это ему понадобилось на меня напраслину наговаривать?.. Ну, бывает, не доложишь, но не в карман же я плитку запихиваю! Бьется, зараза! Недавно этот кандидат в доктора целый ящик разгрохал.

Теперь только карандаши доверяете носить?

Бабарыкин самодовольно ухмыляется.

—

Раздражает он меня. Стоит за спиной и смотрит.

— Хохлов тоже раздражал Жижина?

— Ну, раздражал,— настораживается Бабарыкин.— Что с того?

— Чем же?

— Совался везде... Так же, как вы, все, про пьянку да про кафель выспрашивал.

Задумчиво улыбаюсь.

— Значит, я тоже могу упасть в лестничный проем…

— Вы это к чему? — втягивает голову в плечи Бабарыкин.

По физиономиям Люське, Василия и Маринки вижу, что они заинтересованы беседой, но ровным счетом ничего не понимают. Продолжаю импровизированный допрос:

— Владимир, вам но кажется странным, что вскоре после того, как вы отослали Зайцева за совершенно ненужным карандашом, Хохлов случайно падает в лестничный пролет?

— Я в другом подъезде работал,— быстро отвечает Бабарыкин.

— Могли пройти через лоджию.

— Не проходил я ни через какую лоджию! — восклицает он и обводит взглядом моих друзей, словно ища поддержки.— Чё я вам плохого сделал?.. Нет, ну, в самом деле! Меня и люди видели. Я крик услышал, выскочил из ванной. На площадке мужик стоит, прислушивается. Вместе и рванули вниз. И Жижин меня видел.

— Как выглядел этот «мужик»?

— На научного сотрудника похож. Мороз, а он в папахе.

— Он подходил к месту падения Хохлова?

— Нет... Сразу куда-то испарился. Может, Жижин его видел?

— Каким образом?

— Так Жижин почти следом за нами выскочил.

— Из того же подъезда? — недоверчиво спрашиваю я.

— Да-а… А чё это он в моем подъезде делал? — растерянно произносит Бабарыкин, предупреждая мой вопрос.

Мне тоже непонятно, почему Жижин, работавший в одном подъезде с Хохловым, только на другом этаже, оказался в подъезде Бабарыкина, избрав столь своеобразный путь к месту происшествии. Ведь он мог просто спуститься по лестнице. Зачем было идти кружным путем, через лоджию?.. Прерываю затянувшееся молчание:

— Владимир, на ком у вас числится спец-одежда?

— Кому выдадут, на том и числится,— буркает Бабарыкин.

— Спецодежда Хохлова могла числиться на другом рабочем?

— Кому это надо? Расплачивайся потом... Да и вообще ее наверняка уже списали.

Возвращаюсь к очевидцам.

— Когда и откуда подошел Дербеко?

— Я из подъезда вылетел, он уже к Дементьичу подходил. Наверное, из вагончика шел,— пожимает плечами Бабарыкин.

Чувствую, что беседа приобретает более доверительный характер, и спрашиваю, почему он решил, что Дербеко не чист на руку.

Бабарыкин пятерней взлохмачивает кудрявую голову.

— Был с ним разговор... Только я на стройку пришел последним. Получаю зарплату, нормально получаю, почти четыре сотни. А тут Дербеко подкатывается. Дескать, не кажется ли тебе, что слишком много заработал? Не кажется, говорю, хотя сам-то понимаю: завысили немного. Решил, что заинтересовать меня хотят, квалифицированных строителей-то не хватает. А Дербеко давит. Мол, по ошибке наряд завысил, верни полсотни. Я ему культурненько: «Да пошел ты...» На том и разошлись. Теперь наряды тютелька в тютельку закрывает, иногда и свои кровные приходится выбивать.

— Как Дербеко относился к Хохлову?

— Как собака к палке,— хмыкает Бабарыкин.— Хохлов же ему все время на мозги капал, на нарушения указывал. Но ругаться — не ругались. Дербеко этого не любит. Все больше благодарил за ценную информацию...

Когда на перроне, взвалив на плечи мешок и включив погромче магнитофон, Бабарыкин скрывается в толпе пассажиров, Василий интересуется — кто этот парень. Отвечаю, что свидетель. Маринка заинтригованно выпаливает:

— По убийству?!

— Нарушение правил техники безопасности,— уклончиво говорю я.

— Вечно от тебя ничего не узнаешь,— обиженно надувается она.

Не отвечаю и спешу за Люськой, поднимающейся по ступеням переходного моста.

10.

Понедельник день тяжелый. Лишний раз убеждаюсь в этой истине, откапывая в восемь утра занесенный снегом гараж.

Сажусь в машину. Повернув ключ зажигания, замечаю оживленно заблестевшие глазки костяной фигурки оленевода, выполняющей прозаическую роль брелока. Покуривая трубочку, оленевод вместе со мной прислушивается к мерному гудению двигателя и довольно щурится, покачиваясь в теплых струях воздуха, поступающего из печки.

Включив фары, медленно тащусь по улицам. Скользко. Личных машин почти не видно. Автолюбители предпочитают не рисковать.

Хотя девяти еще нет, в кабинете надрывается телефон. Быстро открываю дверь, однако телефон зловредно замолкает. Но ненадолго. Снова звонок.

— Доброе утро, с вами будет говорить Борис Васильевич,— официальным тоном сообщает Семирамида из стройуправления, словно соединяет меня с генеральным секретарем Организации Объединенных Наций.

Мизеров бодрым голосом информирует, что заявление Хохлова, о котором шла речь, обнаружилось, и он может его прислать.

— Минут через двадцать буду у вас, дождитесь, пожалуйста,— прошу я, кладу трубку и выбегаю из прокуратуры.

Еду довольно быстро, но когда вхожу в приемную, сталкиваюсь с одетым в пальто Мизеровым. Он виновато улыбается.

— Думал, вы уже не приедете... В трест вот вызвали...

— Я вас задержу самую малость.

В его кабинете читаю напечатанные на старенькой «Москве» с прыгающими буквами текст и узнаю, какие непорядки возмущали Хохлова. Тот негодовал по поводу равнодушия прораба и его нежелания вести борьбу с пьяницами Жижиным и Бабарыкиным, удивлялся, почему Дербеко делает вид, будто не замечает, как Жижин торгует налево и направо кафельной плиткой. Прочитав, пристально смотрю на Мизерова.