— Смотри, — сказала она.

Джони открыла рот, и, когда мы с Пэтом наклонились, чтобы заглянуть в него, она начала раскачивать языком передний зуб. Он шатался так, что Джони спокойно могла привести его в горизонтальное положение.

Она закрыла рот. Ее глаза заблестели от слез. Подбородок задрожал.

Пэт вышел на кухню, а я присел за стол.

— Джони, — начал я, но она подняла руки, прерывая меня, умоляя, чтобы я понял.

— От хлопьев у меня болят десны, — сказала она, взмахивая руками. — Не только от «Куки Криспс». От всех.

Я погладил ее по руке. Сверху было слышно, как возле двери в ванную смеются Сид и Пегги. Я постарался найти правильный родительский тон.

— Завтрак… мм… самая главная утренняя еда, — напомнил я, но дочь с ледяным презрением отвернулась от меня, яростно расшатывая зуб кончиком языка.

— Вот, возьми, — сказал Пэт.

Он положил перед Джони сэндвич. Два кусочка слегка поджаренного хлеба со срезанными корочками, с боков стекал ядовито-желтый расплавленный сыр. Порезан треугольниками.

Ее любимый.

Пэт вернулся на кухню. Я взял газету. Джони обеими руками поднесла сэндвич ко рту и принялась за еду.

Вот хорошая задачка для Клуба латерального мышления: если в браке рождается чудесный ребенок, разве можно сказать, что брак не удался?

Если в браке рождается ребенок, который одним своим существованием делает мир лучше, неужели брак не удался только из-за того, что папа с мамой расстались? Неужели единственный критерий успешного брака — оставаться вместе? Неужели это и все, что требуется? Держаться за него? Не выпускать из рук?

Неужели у моего друга Марти Манна брак успешен только потому, что длится долгие годы? И не имеет никакого значения, что, перед тем как идти домой к жене, он трахается сразу с двумя стриптизершами-латышками? И его брак благополучен потому, что ему не пришло в голову начать бракоразводный процесс?

Если женщина и мужчина отказываются от брачных клятв и проделывают все эти обычные гадости — говорят друг другу неприятные вещи, спят с другими, разрезают на куски одежду, сбегают с молочником, — это значит, что брак не удался?

Да, несомненно. Это полнейшая катастрофа.

И все же я не могу заставить себя назвать свой союз с первой женой неудачным браком. Несмотря ни на что. Несмотря на то что были сломаны преграды между любовью и ненавистью и дело зашло так далеко, что мы даже не узнали друг друга.

Джина и я были молоды и влюблены. А потом молоды и глупы и наделали массу ошибок. Сперва я. Потом мы оба.

Но разве это неудачный брак? Ни в коем случае.

Потому что у нас есть наш мальчик.

Запись подошла к концу, и я взглянул в глаза Марти сквозь стеклянную стену студии.

— Вторая линия, — произнес я в микрофон, — Крис из Кройдона.

Палец Марти скользнул по пульту, словно рыбка в аквариуме, и лампочка микрофона прямо перед ним загорелась красным. Марти утвердился на стуле и наклонился к микрофону, словно желая поцеловать его.

— Вы слушаете «Шоу Марти Манна “Оплеуха”» в прямом эфире на Би-би-си «Радио-два», — сказал Марти с полуулыбкой. — Наслаждайтесь хорошими песнями в плохие времена. Мм… а я наслаждаюсь имбирным печеньем. Крис из Кройдона — что у тебя на душе, приятель?

— Я больше не могу ходить в кино, Марти. Меня все раздражает — раздражает, как эти тупые дети чавкают попкорном, как глупые маленькие мерзавки — можно сказать «мерзавки»? — считают, что мир перевернется, если они на полтора часа отключат свои «Нокии», и эти бла-бла-бла треплющихся идиотов…

— Мы поняли, что у тебя на душе, приятель, — прервал его Марти. — Их надо расстрелять.

— Уитни Хьюстон, — сказал я, наклоняясь вперед. — «Я всегда буду любить тебя».

— А сейчас песня, написанная великой Долли Партон, — провозгласил Марти.

Он разбирался в музыке. Он был из поколения, для которого музыка являлась центром Вселенной. И это были не только песни из фильмов с Кевином Костнером.

— Она была написана до того, как вся музыка стала казаться сделанной из глютамата натрия.

Это было отправной точкой нашего шоу — ничто не является столь хорошим, каким кажется. Например, поп-музыка или род человеческий.

Послышался хрустальный, чувственный голос Уитни; Марти поднял большие пальцы, снимая наушники, и ринулся к двери.

— На Уитни — четыре минуты тридцать секунд, — предупредил я.

— Отлично, я успею не спеша отлить, — кивнул он. — Что дальше?

Я сверился с записями.

— Давай расширим, — сказал я. — Немотивированная ярость по поводу всего на свете. Бесят люди, разбрасывающие мусор. Люди, которые его собирают и сдают для повторного использования. Люди, которые ругаются при детях, инспекторы дорожного движения, водители, которые хотят убить ваших детей.

— Эти недоноски в «смарт-карах», — добавил Марти, направляясь к выходу.

— Вообще все люди, — сказал я ему вслед. — Злость на людей. Хамство, распальцовка или невежество. А потом можно немножко «Шпандау баллет».

— Сделаю, — кивнул он и вышел.

— Эфир через две минуты сорок секунд, — напомнил Джош, выпускник Оксфорда, мальчик на посылках, — на Би-би-си их было полно, этих оксбриджских бакалавров, чья работа заключалась в поимке неуловимых такси, — и я услышал в его голосе легкую панику. Но я лишь кивнул. Я знал, что Марти вернется еще до того, как Уитни навсегда исчезнет из жизни Кевина Костнера. Мы на этом собаку съели.

Мы с Марти теперь снова работали на радио — пара старых радийных крыс, которые потерпели поражение на телевидении и приползли туда, откуда начали. Такое случается с парнями, подобными нам. Вообще-то я часто думал о том, что это — единственное, что случается с парнями, подобными нам. В один прекрасный день телевидение тебя выплевывает. Но мы добились успеха. «Оплеуха» преуспевала — в доказательство мы получили от коллег в награду стеклянное ухо. Для шоу с песнями времен демографического взрыва и ворчанием по поводу наступления плохих времен рейтинги просто зашкаливали.

Музыка. Нравы. Человечество.

Я смотрел, как Марти выходит из уборной, неуклюже возясь с пуговицами на ширинке — я знаю, что его бесило отсутствие молний на джинсах, — и заметил, что его разглядывают несколько гостей соседнего шоу. С того золотого времени, когда он вел ночные передачи на телевидении, он слегка располнел и потерял часть своей знаменитой морковной шевелюры. Но люди до сих ожидали, что он будет выглядеть так же, как тогда, когда брал интервью у Курта Кобейна.

— Что? — спросил он.

— Ничего, — ответил я, чувствуя прилив необъяснимой нежности к нему.

Работать на телевидении — все равно что умереть молодым. Ты остаешься в памяти зрителей в своем первоначальном облике. Тот, кто брал интервью у молодого и стройного Саймона Ле Бона, не может состариться, как старимся мы. Но любое телевизионное шоу подходит к концу. И, как всегда говорил Марти, даже поистине великие люди — Дэвид Фрост, Майкл Паркинсон, Джонатан Росс — тоже жили в забвении, работая в Австралии или проводя время в клубе «Гроучо»[4], и ждали, когда им позвонят и позовут обратно.

Марти уселся перед микрофоном и надел наушники. Я не знал, получит ли Марти или его продюсер — я — такой звонок. На каждую вернувшуюся знаменитость приходится тысяча полузабытых лиц, которые никогда не возвращаются. Я очень любил Марти, но подозревал, что он скорее Саймон Ди, чем Дэвид Фрост.

— Вы злитесь, потому что знаете, как все может быть на самом деле, — объявил Марти своим слушателям, готовя песню Моррисси. — Злость приходит с опытом, злость приходит с мудростью. «Оплеуха» говорит вам — любите свою злость, друзья. Это доказательство того, что вы живы. А теперь — меланхолия английского побережья: «Каждый день похож на воскресенье».

После этого наши два часа закончились, мы собрали свои вещи и отправились по домам. Это был признак времени. Работая в «Шоу Марти Манна» — когда Марти Манн работал на телевидении, — после эфира мы всегда по нескольку часов зависали в нашей любимой комнате отдыха за вином, пивом, сыром и луковыми колечками, отходя от суеты и напряжения, без которых не обходится ни один прямой эфир, даже если вы не перед камерами. Когда десять лет назад мы делали «Шоу Марти Манна», то пировали в комнате отдыха до тех пор, пока молочники не начинали разносить молоко. Но это было тогда, на телевидении, а сейчас мы работали на «Радио-2».