Я взглянул на старых солдат как раз вовремя, чтобы увидеть, что мимо нас маршируют Кен Гримвуд и его приятели из паба. Пэт поднял телефон и стал продираться сквозь толпу, уходя прочь. Я окликнул его, но он не остановился. Я оглянулся на коммандос, надеясь, что их слух ослабел настолько, что они не услышали песенки Канье Уэста «Запертая любовь», раздающейся у Кенотафа. Но слух у них был неплохой.

И я смог прочесть мысли по их лицам, лицам стариков, этих преданных суровых старых солдат, совсем как по лицу своего отца, когда я разбивал окно, прогуливал уроки или когда развелся.

Ради этого?

Ради этого?

Мы делали все ради этого?

Далеко позади толпы, собравшейся в честь Дня памяти погибших, там, где слонялись бездельничающие туристы, я наконец догнал моего сына.

— Дай мне эту штуку, — сказал я.

Он не шевельнулся. Я повысил голос.

— Дай ее мне, — слишком громко потребовал я, и туристы обернулись на нас, словно им показывали представление в Ковент-Гардене.

На глаза Пэта навернулись слезы, и он отдал мне телефон.

Я посмотрел на дисплей.

«Один пропущенный звонок от Джины», — гласила надпись.

Я сжал в кулаке эту чертову вещицу, словно хотел раздавить ее, и занес руку над головой, от всей души желая швырнуть телефон на заляпанный голубями асфальт, так, чтобы он разлетелся на мелкие кусочки и его уже нельзя было починить.

Но я посмотрел на сына, а он посмотрел на меня.

Я заметил, что он вытирает нос рукавом, едва сдерживая слезы. Посмотрел на цветок мака, нелепо торчащий из петлицы его школьного пиджака. Вздохнул и покачал головой.

Все еще бледный от ярости, я медленно разжал руку и отдал ему телефон.

— Ладно, малыш, — сказал я, обнимая его за плечи, не желая, чтобы он расплакался, и внезапно мне отчаянно захотелось оказаться подальше от этого места. — Пойдем домой.

Но пока мы молча шли к метро, я чувствовал: случилось непоправимое.

Неважно, что я отдал ему телефон.

Между нами что-то разрушилось.

Я сидел на кухне, глядя на светящийся экран лэптопа, а моя жена ходила по дому, запирая двери, проверяя окна и выключая свет. Она возникла в проеме двери, держа в руках школьный ранец.

— Ты идешь? — спросила Сид.

— Сейчас приду, — улыбнулся я.

Она кивнула и удалилась. Я услышал, как она вышла на задний двор и бутылки, которые она выбросила в мусор, зазвенели, как «музыка ветра». Она вошла в дом, и было слышно, как в двери повернулся ключ.

Я набрал в поисковике «коммандос» и стал ждать.

Потом вздохнул.

Напечатайте в поисковике слово «коммандос», и получите миллион ссылок на старый фильм с Арнольдом Шварценеггером, жестокие видеоигры и чирлидерш без трусов.

Когда-то стать коммандос означало рисковать своей жизнью, чтобы освободить мир. Теперь на сленге это означало обходиться без нижнего белья.

Сид вернулась и уставилась на меня. Я нажал «Выход», и чирлидерши мгновенно испарились. Жена скрестила руки и прислонилась к косяку.

— Интересно? — спросила она.

— Не особенно, — ответил я.

Потом мы оба прислушались к детскому монитору, потому что Джони начала вскрикивать во сне.

— Я схожу к ней, — сказала жена. — Не волнуйся, Гарри. Продолжай заниматься своим делом.

Когда она ушла, я набрал в поисковике «пляжные вечеринки» и получил больше 30 000 ссылок на страницы с девицами без трусов.

И пока я мог слышать раздававшийся из монитора голос жены, успокаивающей нашу дочь, перед глазами вспыхивали и падали зеленые искорки в такт их голосам.

Но еще долго после того, как голоса стихли и в доме воцарилась тишина, я сидел на кухне в поисках призрака моего отца.

— Мы любим резкость и остроумие, — говорил Блант, обращаясь к радиостанции, к корпорации, ко всей Би-би-си. Он послал Марти профессиональную улыбку. — Мы любим дискуссии. Мы любим опасность. Мы все это любим.

Он снова послал нам дружескую улыбку. Потом с отвращением оглядел газеты, разбросанные у него на столе:

— Но мы не любим неприятности. Нам не нравится видеть в национальной прессе передовицы, направленные против Би-би-си. Нам не нравится, когда пресса вырывает у нас печень и бросает ее на съедение собакам.

Сид из Сёрбайтона воспользовался советом Марти. Он попытался решить затянувшийся диспут с соседом по поводу парковки, выстрелив тому в лицо из стартового пистолета.

Сид во всем винил Марти. «“ПРИСТРЕЛИ СВОЕГО СОСЕДА”, — СКАЗАЛ МНЕ РАДИОВЕДУЩИЙ», — верещали таблоиды. Газеты обвиняли Марти. Солидные издания вели дебаты о том, было ли выплачено лицензионное вознаграждение за содействие преступлению с помощью оружия. Таблоиды просто рехнулись, захлебываясь от праведного гнева, выбрав нас в качестве горячей новости недели в донельзя испорченной Великобритании.

Фотографии Сида, отправленного за решетку, были на первых полосах вместе с архивными снимками Марти. Он взял в руки экземпляр «Дейли миррор», где была напечатана его фотография с какой-то забытой премьеры. Он тряхнул головой и уставился на меня. В глазах его было отчаяние.

— Я что, потерял волосы? — спросил он. — И поправился на несколько фунтов?

Я не обратил на него внимания.

— Чем это нам грозит? — поинтересовался я у Бланта.

— У соседа повреждена сетчатка, — сообщил Блант. — Он может лишиться глаза, и тогда все кончено. Если он сохранит глаз, у нас есть надежда. Поэтому мы все хотим, чтобы он не потерял глаз.

Я оперся ладонями о пачку газет, пытаясь побороть растущую панику. Машина соседа до сих пор была припаркована поперек подъездной дорожки Сида. Поэтому, в общем-то, свой выстрел он заслужил.

— Кое-кто из репортеров говорил с местными, — сказал я. — Этот парень никому не нравился. Парень давно напрашивался на то, чтобы в него выпалили. Его называют «сосед из ада».

В газете имелась фотография переднего двора — на неухоженном газоне валяется старый холодильник, по нему лазают чумазые дети, за которыми явно никто не смотрит.

— Неправильная парковка — это только начало. Его дети бегали повсюду без присмотра. Один из тех забавных знаков гласит: «Осторожно, дети!», но это совсем не кажется смешным, когда живешь по соседству с этими маленькими гаденышами. Музыка у него орала до одиннадцати. А собака, видимо, специально была выдрессирована мочиться в почтовые ящики.

— Обычное дело, — проговорил Марти, не пытаясь скрыть зевоту. — Тупое быдло.

— Общественное мнение определенно на стороне Сида из Сёрбайтона, — признал Блант. — Но я не уверен, что его реакция была соразмерна преступлению. В конце концов, шоу называется «Оплеуха». А не «Выстрел в лицо».

— Это — как это называется? — сказал Марти. — Афоризм. Аксиома. Если уж вы хотите начать говорить литературным языком, можно назвать шоу «Повешение — слишком милосердно для тупого быдла».

Мы оба проигнорировали его.

— Значит, нам это не поможет, — сказал я Бланту. — Не поможет, даже если все ненавидят этого типа.

— Это не поможет вам, — поправил он.

Мы смотрели друг на друга, разделенные столом с кипами утренних газет, но отлично понимая друг друга.

Я стоял у газетного киоска, глядя на полки с табаком. «КУРЕНИЕ УБИВАЕТ», — гласила надпись под оскалившимся черепом. «КУРЕНИЕ ВРЕДИТ ВАМ И ОКРУЖАЮЩИМ». «ВЫ НА ГРАНИ СМЕРТИ». «СМЕРТЬ». «СМЕРТЬ». «ВЕРНАЯ СМЕРТЬ». «ПЫХ-ПЫХ — И ТЫ МЕРТВ».

— Берете для себя? — спросил парень за прилавком.

— Нет, это ведь яд, — ответил я.

Я думал, что принесу Кену жестянку «Олд Холборн». Такую, какую он всегда носил с собой, и я отлично помнил, что у моего отца была такая же — желто-белая, с нарисованным на крышке ресторанчиком на Джорджиан-стрит и надписью «Олд Холборн смешанный виргинский», написанной словно чернильной авторучкой, как будто во всей вселенной не было ничего более заманчивого, изысканного и стильного, чем самому свернуть себе самокрутку.