Сквозь неприметную дверь в дальнем углу гостиной мы попали в коридорчик, ведущий к служебным помещениям, но вместо того, чтобы направиться к кухне, свернули налево. Как я помнил с детства, коридор здесь заканчивался тупиком. Небольшое окошко выходило во внутренний двор, а рядом в нише стояла статуэтка, изображавшая наяду с кувшином.
Наяда равнодушно поглядела на нас и отвернулась. Собственное отражение в бронзовом озерце привлекало ее куда больше. Но тут мама вынула палочку и легонько прикоснулась к своему мизинцу, на котором появился порез, как от бритвы. Она стряхнула каплю крови в кувшин — и тут же часть стены с окном стала меняться. Солнечный свет померк, вместо стекол проступила грубая каменная кладка, а в ней — очертания двери.
— Ого! — я не мог опомниться от удивления. — Что это такое?
— Убежище. Его построили четыреста с лишним лет назад, в эпоху преследования католиков. Здесь скрывались беглые священники и монахи.
Ну да, Говарды же вплоть до девятнадцатого века были убежденными “папистами”…
— А почему мы с Басти ни разу его не видели? Я-то воображал, что мы знаем в Седжтоне всё.
— Открыть дверь может только тот, в ком течет кровь Говардов по прямой мужской линии, — пояснила мама. — Вы с Басти принадлежите к другой семье. Сейчас, кроме меня, никто не может сюда попасть — брат погиб на войне, не оставив наследников, так что после моей смерти тайник больше не откроется…
Она толкнула незапертую дверь и вошла.
Внутри обнаружилась небольшая комнатка без окон. Стоило нам войти, как под потолком вспыхнули тусклые золотистые шары. Они давали мягкий рассеянный свет, в котором предметы отбрасывали размытые тени. Посреди комнаты стояли стол и пара стульев, а вдоль стен тянулись шкафы, заполненные папками и свитками.
— Семейный архив, — сказала мама. — Для тебя здесь вряд ли есть что-то интересное, кроме…
Она открыла дверцы второго шкафа слева, вынула оттуда большую шляпную коробку и протянула мне. Я сдул с крышки пыль и открыл ее.
Оказалось, что коробка доверху заполнена колдографиями. Большие, маленькие, они были свалены без всякого порядка и с трудом помещались внутри, так что часть высыпалась на стол. Снимки были в основном старые, черно-белые, и я присвистнул, разглядев людей на них.
— Я-то думал, все это давно уничтожено…
Мама остановилась рядом, разглядывая гору снимков.
— После смерти твоего отца, выполняя его последнюю волю, я сожгла все личные бумаги. Рабочие материалы хранились в конторе, а дома не должно было остаться даже клочка пергамента. Но колдографии было жалко, так что я их сохранила. Все равно ни одна живая душа в Англии не войдет сюда без моего ведома.
Я спохватился и хотел было придвинуть маме стул, но она отмахнулась.
— Пойду возьму у Рабастана думосбор. А ты пока посмотри снимки…
Когда она ушла, я принялся разбирать колдографии. Еще неплохо было бы покурить, но убежище плохо проветривалось, а выходить я не хотел. Стоит мне покинуть комнату, как она исчезнет из виду. Глупо разыскивать маму, чтобы просить ее снова открыть дверь…
Разровняв гору снимков на столе, я принялся их сортировать. Сначала попадались в основном семейные колдографии. Вот мама с кружевным свертком на руках — непонятно, то ли со мной, то ли с Басти… Родители на берегу Дервента — мама в светлом платье с листьями винограда по подолу, папа улыбается и обнимает ее за плечи, оба счастливые и молодые… Басти верхом на игрушечной метле, непередаваемо серьезный и солидный, несмотря на короткие штанишки… Я сам, годовалый, тупо смотрю в объектив, да еще и ковыряю в носу… М-да, понятно, почему дома меня всегда считали блаженненьким. Интересно, найдется хоть один снимок, где у меня осмысленное выражение лица?
Я так увлекся поиском собственных детских портретов (которые все, как один, наводили на мысль об умственной отсталости), что даже вздрогнул от неожиданности, когда в руки попалась первая из колдографий, ради которых, собственно, все затевалось.
Никаких детей на ней в помине не было. Снимок был сделан в незнакомом месте — кажется, в старой отцовской конторе, еще до переезда. Самого отца на фото не было — должно быть, он и снимал. Я узнал Колина Розье, весело болтающего с кем-то за бокалом вина. Судя по дате на обороте снимка, Розье было тогда около тридцати лет, но у него уже было заметное брюшко, не иначе как от спокойной жизни.
Стоявший рядом широкоплечий мужчина обернулся, будто почувствовал мой взгляд. Оказалось, что это Долохов — тоже совсем молодой, еще без седины в волосах, так что его можно было даже назвать красавцем. Говорят, в те годы он был невероятным бабником, и женщины так и вешались ему на шею…
Бросив на меня короткий взгляд, Долохов равнодушно отвернулся и словно бы невзначай сдвинулся влево, сделав вид, что тянется за бутылкой. Одновременно он прикрыл плечом человека, который стоял с ним рядом. Но тот мгновенно все понял, обернулся, не обращая внимания на предостерегающее движение Тони, и подошел к краю снимка.
На меня смотрел “капитан пиратов” — точь-в-точь такой, каким я запомнил его при первой встрече. Он рассматривал меня, склонив голову набок.
— Здравствуйте, милорд, — прошептал я. — Это Руди, которому вы подарили попугая… Вы помните меня?
Я был не уверен, что он услышит и поймет, ведь с колдографиями никогда не знаешь, насколько они разумны. Но Лорд вдруг искренне, весело улыбнулся и протянул мне руку. На безымянном пальце было то самое кольцо с черным камнем. Я тронул снимок губами. Казалось, даже почувствовал прохладное прикосновение его ладони.
Лорд вернулся к своим собеседникам. Видимо, он что-то сказал им, потому что Розье и Долохов, посмеиваясь, уставились на меня. Мне же будто острой иглой кольнуло в сердце: из троих, глядевших на меня со снимка, один уже давно был в могиле, другой в каменном мешке в Азкабане. А третий — просто пропал.
— Где вы? — спросил я, обращаясь к Лорду на колдографии. — Дайте мне подсказку, пошлите знак…
Но он не ответил.
Переждав немного, я принялся разбирать снимки дальше. Колдографий Лорда здесь было на удивление много, даже странно… В последующие годы он уже не разрешал себя снимать, и правильно делал — никогда ведь не угадаешь, к кому может случайно попасть колдография. Тот же запрет действовал в отношении всей организации, в отличие от Ордена Феникса — те-то обожали запечатлевать себя среди соратников по борьбе. Сколько таких снимков мы нашли, обыскивая дома фениксовцев, — не перечесть. Что ж, за это их можно только поблагодарить, они сильно облегчили нам работу…
Отобрав из груды все колдографии Лорда, я стал по привычке сортировать их по датам, записанным на обороте. Последний снимок был сделан в декабре 1963 года, а с тех пор ничего, как отрезало.
Что же такое тогда произошло? Я напряг память. Да, конечно — осенью 1963 года Лорд не прошел в Визенгамот, чего, впрочем, следовало ожидать. Он был уже слишком известен, и в Министерстве его боялись. Неудивительно, что результаты голосования были подтасованы («украденные выборы», как их называли в газетах).
Я тогда как раз пошел в Хогвартс и мало интересовался делами взрослых, так что слышал об этих событиях лишь краем уха. Но когда вернулся домой на первые каникулы, обнаружил, что Лорд уехал из Торнхолла. Он не появился даже на Рождество. Правда, прислал нам с Басти подарки, но все равно я воспринял его отсутствие очень болезненно. Я ведь знал Лорда со своих четырех лет и привык считать частью нашей семьи, а тут он словно напрочь забыл меня, даже не отвечал на письма из Хогвартса. Сейчас, будучи взрослым, я отлично понимал, насколько ему было не до меня. Но тогда, в одиннадцать лет, это казалось мне предательством, и я долго не мог этого простить…
Я взял из стопки ту самую последнюю колдографию, сделанную, видимо, незадолго до того, как Лорд от нас уехал. Место, где снимали, узнал сразу — дорога от нашего дома к деревне Хейбридж, там, где спуск в низину. Тропинку здесь перерезает невысокая каменная стена, отделяющая одно поле от другого, и приходится перебираться через нее, чтобы продолжить путь.
