Путь от приказа до исполнения в наших условиях — в высшей степени долгий и мучительный путь. Тут должна быть установлена строго формальная дисциплина, которая в своем внешнем выражении кажется товарищу Зиновьеву как бы не товарищеской <именно> потому, что она не допускает никаких дискуссий, обсуждений, уговоров и не принимает во внимание никаких смягчающих вину обстоятельств.

Именно потому, что я слишком близко наблюдал тяжелые, даже трагические эпизоды в действующих армиях, я знаю очень хорошо, как велико искушение заменять формальную дисциплину так называемой «товарищеской», т. е. домашней, но в то же время я слишком хорошо убедился в том, что такая замена означала бы полное разложение армии. Я думаю[161], что партийная связь коммунистов друг с другом в военной области и претворяется в безусловную и безоговорочную дисциплину.

В 9-й армии был случай, когда два революционных начдива — Гузарский и Слувис — самовольно нарушили приказ и дезорганизовали хорошо задуманную операцию и в оправдание свое стали на совещаниях обвинять командование армии в измене (обвинялись командарм Княгницкии; коммунист, член РВС Сокольников, Барышников, Лашкевич). Я арестовал <их> обоих начдивов. Ко мне прибыло 5 коммунистов-комиссаров для объяснения и защиты. Я их предал суду за самовольное оставление постов. Гузарский был расстрелян[162] по постановлению трибунала, которому он был предан мною. После этого митингование начдивов и комиссаров прекратилось. 9-я армия сразу перешла в наступление. Этот момент был переломным в истории 9-й армии. С точки зрения комнатных дискуссий и приятельских чаепитий мое отношение не только к начальникам дивизии (которые действовали, вероятно, не по злостным соображениям)[163], но и коммунистам-комиссарам было не «товарищеское». Я считал бы, однако, постыдным малодушием и прямым предательством интересов революции, которые требуют прежде всего победы на фронте, всякое иное поведение в данном случае. Те комиссары, которые оказались объектом таких репрессивных мероприятий, конечно, не могли не чувствовать себя задетыми, оскорбленными, обиженными, хотя не сомневаюсь, что, когда наша жестокая работа на фронте будет закончена, они встретятся с мной по-товарищески и ретроспективно оправдают принятые мною меры.

Таковы же были те суровые меры, которые приходилось применять в Казани в самый тяжкий момент для Советской власти. Эти меры и сейчас еще цитируются в агитации как Спиридоновских левых с.-р.,[164] так и наших собственных — внутрипартийных. Товарищ Зиновьев внушает[165] в своем докладе необходимость разъяснения, а не дисциплинарного воздействия. Я этому противопоставляю утверждение: если бы в Реввоенсовете 5-й армии был один твердый товарищ, который в минуту перелома проявил бы власть вместо того, чтобы калякать — эта с таким трудом спаянная армия не развалилась бы и добрейшему мягчайшему Ивану Никитичу Смирнову не пришлось бы применять ныне тех суровых репрессий, к каким он вынужден был прибегать, судя по его последней телеграмме. Совершенно неверно утверждение товарища Зиновьева, будто бы нет группы[166] авторитетных коммунистов, которые брали бы на себя ответственность за политику военного ведомства. Смилга, Лашевич, Сокольников, т. е. те члены ЦК, которые сейчас работают в военном ведомстве, Гусев, Теодорович, Окулов, Аралов, Розенгольц, Кизельштейн, Ходоровский и десятки менее видных работников проводят политику военного ведомства целиком и без всяких задних мыслей. Более влиятельных работников в военном ведомстве нет. Розенгольц и Кизельштейн уезжали на фронт непримиримыми противниками нашей военной системы — они стали ее убежденными сторонниками. Полгода тому назад идейная оппозиция была гораздо шире, многочисленнее, принципиальнее. Я не знаю ни одного случая, когда бы сторонники нашей военной системы становились бы ее противниками, и знаю десятки противоположных случаев.

Беда, разумеется, в том, что за это время накопилась огромная усталость, раздраженность, нервность. Если бы в порядке дня был поставлен продовольственный вопрос, а не военный, те же самые настроения сказались, может быть, в еще более нервной форме. Мы идем навстречу труднейшим месяцам, напор врага усиливается. Держать армию в связи можно только величайшим напряжением, поддерживая дисциплину сверху донизу путем самого твердого и во многих случаях сурового режима. Лозунг оппозиции: «Ослабьте гайки!» Я же стою на той точке зрения, что необходимо подвинтить гайки. Я не сомневаюсь, что рабочий класс и его партия это напряжение способны выдержать и выдержат. Нужно только, чтобы в центре партии рабочего класса не заражались паникой и не равнялись по психологическим комбинациям на Осинских — Ворошиловых. Доклад т. Зиновьева внушает серьезнейшие опасения, что он ищет решение вопроса именно на пути ослабления режима[167] и приспособления к усталости известных элементов нашей партии. Поскольку бюро ЦК одобрило доклад т. Зиновьева, я хочу верить, что оно одобрило не эту сторону доклада, ибо в противном случае я лично не видел бы для себя[168] никакой возможности рассчитывать на успех партии в предстоящей тяжелой борьбе. <Поскольку в докладе товарища Зиновьева выражена определенная оценка группировок партии и намечено, хотя в крайне неопределенной форме, известное отношение к этим группировкам, я считаю своим долгом предъявить ЦК партии в настоящем своем заявлении свое понимание тех же вопросов.>

РГВА.Ф. 33987. Оп. 2. Д. 32. Л. 346–353.

Черновик — машинописный текст с правкой Л.Д. Троцкого. Подлинник опубликован:

Trotsky’s papers. Т. 1. 1917–1919. L.; R, 1964. Р. 324–334.

15 июня 1919 г. высший военный руководитель и член Политбюро Лев Троцкий заявил Центральному комитету РКП(б): «Мы начинаем экспериментировать — с оттенком озорства — в области Ставки. Американская мудрость вообще рекомендует не пересаживаться с лошади на лошадь, когда переезжаешь через быстрый поток. Мы же в самый критический момент впрягаем таких лошадей, которые тянут заведомо врозь»[169]. Высказывание Льва Троцкого сейчас переводится проще: «коней на переправе не меняют». О том, как эта американская мудрость может быть использована на практике, наглядно рассказывает американский фильм «Плутовство»/«Виляние собакой»…

2 сентября 1918 г. Главнокомандующим всеми вооруженными силами Республики стал бывший полковник Иоаким Иоакимович Вацетис.

Вацетис родился в имении Нейгоф Гольдингенского (Кульдигского) уезда Курляндской губернии в семье батрака — вполне «рабоче-крестьянское» происхождение. По национальности латыш. Образование получил в Кулдигском уездном училище Министерства народного просвещения. В 1891 г. вступил вольноопределяющимся в Рижский учебный унтер-офицерский батальон (стаж в 1918 г. — 27 лет). По окончании курса учебного батальона произведен в унтер-офицеры (1893) и направлен в 105-й Оренбургский пехотный полк (Вильно). Окончил Виленское пехотное юнкерское училище (1895–1897), Николаевскую академию генштаба (1909, по 1-му разряду). К корпусу офицеров генштаба причислен не был (в списке выпускников по успехам значился 52-м из 53-х лиц, а к ГШ были причислены 46 офицеров). К началу Первой мировой войны командир 4-го батальона 102-го Вятского пехотного полка (26-я пехотная дивизия 2-го армейского корпуса). Участник похода в Восточную Пруссию, боев в Польше, где был тяжело ранен. По выздоровлении (осень 1915) назначен командиром 5-го Земгальского латышского стрелкового батальона, который в октябре 1916 г. был развернут в полк. В боях под Митавой контужен (1916/1917). Участник боев под Ригой (на р. Маза-Югла, в августе 1917). В 1917 г. — командир 2-й Латышской стрелковой бригады. После Октябрьского переворота начинается стремительный взлет — в декабре 1917-го Вацетис стал начальником оперативного отдела Революционного полевого штаба при Ставке Верховного главнокомандующего, в январе 1918-го руководил борьбой с частями польского корпуса генерала Довбор-Мусницкого. С 1918 г. в РККА — командир Латышской стрелковой дивизии (с апреля 1918). Во время мятежа левых эсеров в Москве — один из спасителей полностью изолированного в Кремле В.И. Ленина. По настоянию председателя Совнаркома — командующий Восточным фронтом после провала попытки военного переворота, предпринятой М.А. Муравьевым (с июля 1918 г.)[170].