Конструкторы моих костей,

оракулы глухой судьбы!

Писатели слепых страстей,

свидетели пустой борьбы!

Как вы придумали меня,

какой изобрели каркас,

как жаль, что оказался я

созданием, недостойным вас!

Все ваши хлопоты, увы,

как псу под хвост, как в никуда, —

Natura и Fortuna, вы

ведь знали, что я был всегда

ленив, невежда, психопат.

Я проиграл финальный матч:

я сам себе поставил мат,

и это для меня too much!

Начать бы всё со снежных гор,

где воздух остр, и нежен холод,

и где пылающий костёр

не дразнит искрами – too old!

Но поздно – многие вокруг

уже не видят солнц и лун…

И ярко слепит Чёрный Круг

и шепчет ласково: too soon!

Деревья голы и горбаты.

тоска, упавшая на дно.

Мы были будущим когда-то,

но стали прошлыми давно.

И годы, голые, как факты,

стоят перед глазами. Но

они похожи чем-то, как-то

на ленту пёстрых домино.

И «пусто-пусто» точно глыба

из пенопласта, как в кино…

Но кто-то хлопнет костью: «Рыба»!

И рыбкой ты пойдёшь на дно.

Я детство прожил в нищете войны,

хотя наш город и не знал бомбёжки.

Все зимы – с осени и до весны —

давились мы гнилой картошкой.

Зато весной – какая благодать!

Крапива, лебеда, лучок-голубчик…

Колдует ночью у костра с кастрюлькой мать,

слезами заправляя жидкий супчик.

А голод борется во мне с голодным сном.

Сон победил. Закапал летний дождик.

Вдали осёл перекликается с ослом,

Сестра толкает в бок: не спи, художник!

Художнику три года. На ногах

в кровавых кракелюрах ципки-клинопись —[4]

«Испанский башмачок» – замечу на полях:

так началась любовь к испанской живописи.

Нас будят предрассветные гудки —

хрипят, свистят, гудят, трубят, меняются…

И жизнь у матери на страшном полпути,

а у меня лишь только начинается.

В какой-то вчерашней, позавчерашней,

советской, греческой, македонской,

в какой-то далёкой, нелепой и страшной

жизни – египетской, вавилонской

меня убивали и в лоб, и с флангов —

мечами, дротиками, стрелами, пикой…

Но и я убивал! В смертоносных фалангах

я был впереди. И Александр Великий —

мой БОГ, мой Вождь, потомок Геракла —

дарил мне золото и диаманты!

А я боялся лишь яда или теракта,

особенно в Индии и в Самарканде.

Или вот: я – верховный жрец в древнем Египте.

Умирая, Фараон – «Владыка Вселенной» —

дарит мне место в своей пирамиде:

пришлось в сорок лет вскрывать себе вены.

И будто вчера я таскал пулемёт в Испании,

а потом в Кзыл-Орде – тачки с рудой в знойном июле.

Умирал равнодушно, без страха, без паники,

получив от чекистов в подарок две пули.

Нефертити, Хаммурапи,

печенеги, Бонапарте…

Я пол жизни жил во мраке,

хоть сидел на первой парте.

Берия, Ежов, Ягода,

Ленин, Троцкий, Сталин, Киров;

горы трупов, яды – годы…

Палачей, убийц, вампиров —

сколько их ещё в запасе?

Легионы, роты, рати?

Я плевать хотел на власти

печенегов, Хаммурапи!

Но Твиши и Цинандали,

Чача и Кинзмараули —

сколько радости мне дали,

как всю жизнь перевернули!

И плевать на Бонапарте

я не стану, не просите —

я опять на первой парте

обнимаю Нефертити!

Благословенна лень творца!

Когда потворствует он лени,

то, словно пленник из дворца,

на волю вылетает Гений.

А у художника в уме

ещё расслабленном и сонном

в полупрозрачной полутьме

неясных лиц и слов колонны

теснятся важно в ряд один,

и он с восторгом вырывает

из этих призрачных картин

всё то, что после вырастает

в «Онегина», Давида, в шпиль

Адмиралтейства, Мону Лизу…

Ну, вот и всё. И снова штиль.

И снова сон, тоска, капризы…

И Гений улетает прочь…

Дворца приспущенные флаги…

Так дремлет мраморная Ночь

на флорентийском саркофаге.

Дождь лил всю ночь. А я тебя люблю.

Как чудно быть в такую ночь на даче!

И в этом скорбном, монотонном плаче

я тихий смех твой памятью ловлю.

Когда-нибудь я денег накоплю

и бриллиантов накуплю тебе штук восемь!

Но что-то зябко… Видно, скоро осень…

Дождь льёт весь день. А я тебя люблю.

Я, впрочем, не подобен королю.

Насчёт восьми… Навряд ли выйдет разом.

Купить хотя б один! И тут – алмазом

вдруг солнце брызнуло!

А я тебя люблю.

Я тебе подарю тёмно-синее платье

и белую шаль из тонких кружев.

А ещё – золотой браслет на запястье

и шубку от зимней стужи.

А мне никаких подарков не надо.

Ты – спасенье моё, говорю без лести.

И была бы одна от Судьбы награда:

до последнего вздоха с тобой быть вместе…

Уметь сливаться с Пустотой

и мыслью проникать

в алмаз, как будто он пустой,

а также всё разъять,

как скальпелем, своим умом

и тут же всё сомкнуть…

Так в космосе совсем пустом

мерцает Млечный Путь.

Тогда Галактика моя

всей Пустотой своей

соединится с Пустотой

Галактики твоей.

И понесёмся мы с тобой

в объятьях Пустоты,

и тотчас стану я тобой,

и мною станешь ты.