славит благоденствие седмицы,

в центре суетящейся столицы

возвещает жизни новизну.

Купола вбирают солнца свет —

возвращает золото сторицей

чистотой и свежестью страницы

будущих минут, часов и лет.

Смертию Христос, поправши смерть,

утвердил небес обетованность,

и простил грехов нам окаянность,

и возвысил всю земную твердь.

Натягиваю сердца тетиву

и растворяюсь в вечной круговерти.

Смотрю в глаза неодолимой смерти.

Но существую – стало быть, живу.

А если я живу, то я люблю —

колокола и воробьёв на ветках,

читать стихи и кофе пить с соседкой —

и в этом смысл таинственный ловлю.

А смысл один – мой путь не повторить

ни солнцу, ни ветрам, ни менестрелю,

ни соловью, ни даже свиристели,

и их за то не следует корить.

Всех создал Бог в единственном лице

и хочет видеть нас в оригинале.

И это всё отражено в астрале,

во времени, да и в самом Творце.

Скандалили вороны поутру.

Шагали чинно – вдруг такая пруха!

Но было им совсем не по нутру

делить сухую серую краюху.

Тянули клювом, каждая к себе,

и каркали – ну разве что не матом,

предпочитая утра свет – еде

в таком вот споре, чуть жуликоватом.

Одна в настрое очень боевом

ударить в темя клювом норовила.

Другая, уклонясь, в порыве злом

над коркою расправу учинила.

Они валяли и клевали хлеб,

что равнозначен телу Иисуса.

Была Голгофа, но ведь был и хлев,

поправший жало адского иску́са.

Мы каждый раз, открыв свои грехи,

врачуемся священною просфорой.

Так почему же к хлебу мы глухи?

Его судьбу решаем очень скоро.

В ведро, на мусор, в урну, просто в пыль

выбрасываем часть святого тела.

Ужель забыли, что распятье – быль?

Ужели боль Христова отболела?

Паруса по горизонту гуськом —

жёлтый, красный и белее луны.

Безуспешно ищут в море свой дом

и не познанной ещё новизны.

Их полощут бесконечно ветра,

наполняя безграничной тоской.

Им давно уже причалить пора

за какой-нибудь пологой горой.

Но безгрешной разноцветной гурьбой

всё плывут они в безбрежную даль,

позади давно оставив и боль,

и румяного рассвета эмаль.

И, быть может, в предзакатной тиши

обретут они желанный покой

и в глубинах безоружной души

обернутся безутешной строкой.

Догоняет облако мой вагон.

Заглянув в окошко, мне шлёт привет.

И души натруженный саксофон

выдувает кварту ему в ответ.

Провода, как нервы, звенят струной,

от столба к столбу указуя путь.

Может, это кажется мне одной,

что не кровь по жилам – густая ртуть,

что в оттенках зелень – не хлорофилл,

а в палитре нежная акварель.

Из реки прохлады закат испил,

задрожал, как пойманная форель.

А колёса держат завидный такт,

монотонно на ухо – ре бемоль.

Здесь дымился раньше казацкий тракт,

а теперь ночная клубится смоль.

И когда развеет её рассвет

и лучи успеют траву лизнуть,

я порву ненужный теперь билет,

завершу свой долгий желанный путь.

Но пройдёт немного совсем недель,

соберу я вещи – и снова в даль

догонять июнь, а потом апрель

и глушить дорогой свою печаль.

Сезон коротких проливных дождей…

Так время пишет летние анналы.

Постираны полотна площадей,

и вымыты парадные порталы.

Дождливый серый городской этюд.

В душе непреходящее анданте.

Открою несравненный крымский брют

и отложу и Пушкина, и Данте.

Вновь натянулась грусти бечева.

А попросту – душевное сиротство,

и все благообразные слова

рифмуются с насмешкой и юродством.

И фабула куда уж как проста,

и у сирени выцветшие букли…

Я праздника хочу – как торжества,

как Музыки с большой, заглавной буквы.

Погода, признаюсь, не дарит радость.

Термометры, деления на градус

нам не сулят ни холода, ни гроз.

На деле – дни холодные, туманы,

и в результате этого обмана

сижу под крышей и кляну прогноз.

Мы до дождей уехать не успели.

Такие же промозглые недели

в Париже, Риме, Питере, Баку.

В Европе вновь нелётная погода.

Прощай на время, море и свобода!

И снова выливаю грусть в строку

о том, как развезло везде дороги,

как «небеса таинственны и строги»

и как деревья вымокли насквозь.

Что капли барабанят оголтело

и что земли измученное тело

с мечтой о солнце бесконечно врозь.

О том, что мне во сне приснились горы,

а мы вели бессмысленные споры:

что выбрали неправильно сезон,

что глупо в октябре тащиться в Канны,

что есть другие города и страны,

и Франция – ну вовсе не резон.

Но, может быть, изменится фортуна,

и вновь удачи ветреная шхуна

к нам повернётся в профиль или фас.

Тяжёлый «Боинг» перелётной птицей

печальных дней перевернёт страницу,

и мы ещё успеем на Кавказ.

Уже тропинки дачные пусты,

темно на сердце дремлющего сада,

и лишь малины колкие кусты

и спеющие гроздья винограда.

И в гулкой нескончаемой тиши —

косых дождей пассаж невозмутимый.

И Ваш обман – такой неотвратимый,

как боль моей поруганной души.

Пусть будет светом этот год богат.

Пусть каждый день нам будет интересен.

Достаточно и боли, и утрат —

пусть будет больше и стихов, и песен.

Без пальто и даже без бот

канул в Лету прошедший год.

Сирый вечер. Печаль тиха.

Пью в сочельник вино стиха.

Снег пушистый колядам рад.

Месяц, в тысячи две карат,

ярким светом волнует кровь.

Воле рока не прекословь.

На тропе оставляю след,