– Представляешь: они на официально разрешённом – разрешённом! – митинге с согласованным маршрутом провоцируют огромную массу народа, перекрывают ход ста тысячам человек! Загородили мостик, и так узенький, – и всё: эти сто тысяч как в мышеловке. Выставили там войско «особого назначения», водомёты, поливалки, полицию, внутренние войска…

– И что было дальше? – Дада вернул её из воспоминаний на скамейку, где они сидели.

– Ну сам подумай: сзади ничего не видящие сто тысяч человек напирают, впереди стоит армия. Те, кто оказался в первых рядах, не понимают, что делать! Вдруг куча народу покатилась вниз на набережную, лишь бы избежать столкновения с полицией… Меня едва не снесли! Прыгали чуть ли не в воду. Кто-то орал – мол, чего творите, на митинг есть разрешение! Этих полицейские начали бить первыми. Потом они скажут, что это демонстранты начали кидаться на армию и вообще идти на Кремль! А у вас тоже по четверо или даже вшестером на одного безоружного человека полиция нападает?

– Ты имеешь в виду патрули?..

– Боже, ну какие патрули! Неважно! Короче, хватали всех подряд, били дубинками и тащили в автозаки. Потом на судах этих избитых людей оклеветали и посадили в тюрьмы от двух до шести лет. Вот так.

– Может, всё-таки они как-то были вооружены?

– Да какое там. Знаешь, как все эти митинги в Москве назывались?

– Как?

– Ми-ми-митинги. Потому что «ми-ми-ми»: все интеллигентные, только и слышишь «простите» да «позвольте вас побеспокоить»…

– Не понимаю?..

Дада подумал, что она уже хорошо говорит по-французски, но ещё всё же не так хорошо, как если бы уже завела себе французского petit ami.

– Ну, это прямая калька с английского «митинг» по-французски в смысле «демо», наверное, можно выразиться как «ми-ми-миньон демо».

– Нет, так не говорят! – засмеялся Дада.

– Ну и ладно. Короче, тюрьма за то, что возомнили, будто у нас возможен мирный протест. У нас! – где бандиты в правительстве, настоящие…

– Как это – настоящие бандиты в правительстве?

– В следующий раз расскажу, – засмеялась Марин и взяла его под руку. – Пошли! Уже поздно, а мне на первую пару – очень рано.

Они шли, двое в пустом городе. Машин почти не было, да и прохожих тоже: зимняя ночь не предполагает гуляний до утра. Париж становится собственной декорацией, когда по нему не стучат каблуки, не шуршат колёса, не ревут мотоциклы и сирены, не разносится смех и мур-мур волшебного языка. Дома с тёмными рядами окон стоят, как кляссеры без марок, на узких улицах горят только мощные фонари на фасадах некоторых зданий и мерцают то там, то сям одно-два бессонных окна.

Он задумался и даже не понял, что она, быстро псевдо-поцеловав его в обе щеки, исчезла.

Проклятие, чёрт, вот дерьмо! Он забыл про пакет!

Метро закрыто, телефон сел, денег нет. Бежать!

Когда Дада наконец оказался на улице Акведук, сто потов сошло с него и в подвздошье давно торчало дикарское копьё – дышать он мог мелко и быстро, как пробитый этим копьём пекинес. На подгибающихся ногах приблизился к дому номер семь, опершись руками о колени, заглянул внутрь углублённого входа в подъезд: да, в спальнике на пенке действительно кто-то спал. Господи.

– Простите, – пролепетал он едва слышно. – Простите! – повторил громче.

Спальный мешок недовольно зашевелился.

– Чёрт! Чего надо? – из-под шапки выглянуло заросшее седыми волосами ухо.

– Я – вот…

– Ну? Чего тебе?

– Должен передать вам, вот – пакет. – Дада вытащил из кармана и протянул конверт.

– Что это, от кого?

– Я просто курьер, передал и пошёл… – Он шагнул было в сторону, но холодная жёсткая ручища крепко схватила его.

– Э нет! Ну-ка, стой! Ишь, догхантер какой умный выискался! – Дада вяло дёрнул локтем, разглядывая длинноволосого старика в полосатом свитере, удобно опёршегося спиной на дверь и державшего его мёртвой хваткой. – Откроем вместе, а то ты уйдёшь, а я один взорвусь?!

Дада похолодел: взорвусь! А вдруг там правда какая-нибудь взрывающаяся дрянь? А он весь вечер и половину ночи разгуливал с ней в кармане!

– Хорошо, – обречённо кивнул он. – Отпусти руку, я не убегу. Открывай.

Старик снизу недоверчиво посмотрел на него, и Дада развёл руками: не убегу, мол, да, давай уже взорвёмся вместе.

Бездомный месье повертел пакет и, не найдя за что зацепиться, с силой рванул бумагу. Господи, да кто же так трясёт неизвестные пакеты от неизвестных! Внутри, похоже, был ещё целлофан.

– Хуйня какая-то пластмассовая вроде, – констатировал адресат.

– Пластмассовая?

– Ага… – Запустив грязные пальцы внутрь, старик вытянул из пакета киндл. – Бля-а-а… – Растроганно протянул он. – Ну-ка, включи-ка мне его!

Дада взял в руки гаджет и нажал на «вкл.». На экране появились огромные буквы неизвестного ему алфавита.

– Так, а зарядку куда тут? – Старик уже выудил из пакета шнур и теперь крутил читалку в руках, ища нужное отверстие.

– Вот, – Дада показал разъём. – Я пойду?

– Проваливай, – миролюбиво согласился дед. – Пары монет не найдётся? Кофе хочу.

– И я бы не отказался, да нету, – ответил Дада, и утро настало окончательно.

Сколько он себя помнил, его богиней всегда была красота.

В самых разных обличиях он сразу чувствовал, узнавал, видел её, сладостную, прекрасную, парализующую в нём все остальные чувства и желания, кроме одного: служить ей и владеть ею. Он и сам вырос красавцем: некоторые недочёты родительских генов были грамотно замаскированы отвлекающими деталями, некоторые достоинства подчеркнуты деталями, внимание привлекающими.

Сейчас, в свои пятьдесят два, мистер Доминик Хинч представлял собой великолепного лондонского денди начала XIX века – с поправкой на то, что бытование его происходило в XXI веке и жил он не в Лондоне, а в Париже. Живописный, всегда празднично одетый эксцентричный фрик привлекал огромное внимание праздношатающейся толпы туристов, его бросались фотографировать при любом появлении на людях – с его-то гривой волнистых волос, закрученными вверх пиками длинных усов, острой бородкой, в длиннополом камзольчике изумительной расцветки, в бриджах с манжетами и в гольфах до колен! С пенсне! С часами на цепочке в кармашке вышитого бархатного жилета… Но и этого мало: мистер Доминик, если был в настроении, мог принять парадную позу на фоне своего обожаемого всем белым светом товара: цветов.

Какие только растения не красовались на затейливых, выловленных по блошиным рынкам столиках, столешницах, этажерках и прилавках цветочного магазина мистера Доминика, в котором он, обладая отменным вкусом, собрал воедино множество искомых человечеством мечтаний: уют забавного дома, из поколения в поколение передающего предметы мебели разных доставшихся предкам времён, тёплый запах кофе и яблочного пирога с корицей – единственного блюда, какое подавали тут на единственный столик на тротуаре особенно симпатичным покупателям. Сквозь витрину, тоже почти полностью заставленную букетами, любопытные глаза всё же могли разглядеть в глубине цветочного леса тёмный замок фигурного буфета с книгами и игрушками.

Обычно покупатель замирал перед рядами цветов вдоль магазина на узком тротуаре в разновеликих, но одинаково серебристых ведёрках, выставленных как для группового портрета: совсем крошечные для маленьких цветов – впереди, за ними – чуть повыше, дальше – ещё больше, а на подставках совсем сзади в огромных поблёскивавших вёдрах солировали цветы-исполины ростом от метра и выше. Но если посмотреть на всю эту композицию в целом с другой стороны улочки, то больше всего фасад магазина Доминика Хинча, поделенный на две неравные части: большую – витринную и меньшую, – стеклянную же дверь входа, – был похож на огромную чёрную с золотом раму для семейного снимка, откуда уже сфотографированные члены семьи вышли и теперь, выстроившись правильными рядками, дружелюбно и во все глаза таращатся на зрителя.

Устоять было практически невозможно: сначала улыбка трогала рты зевак, глаза округлялись, восторженные возгласы переливавшимися на всех языках мира мыльными пузырями взлетали в небо, вот нога уже вставала на тротуар и лицо мечтательно склонялось над каким-нибудь затейливым, собранным по правилам и модам старинных, давно минувших времён, букетиком. Взгляды поднимались выше и любовались выбранным на сегодня и великолепно воплощённым по картине Яна ван Хёйсума букетом, высококлассная репродукция которой в резной раме наличествовала рядышком на старинном мольберте. Зрители ахали, снимали всю эту «невозможную красоту», – смотри! смотри, тут даже улиточка ползёт! – из магазина становилась слышна волшебная музыка, и вот: трам-пам-пам! Сам мистер Хинч появлялся на пороге и замирал под тонкой чёрно-золотой надписью названия своего магазина: «LA FLEUR MYSTIQUE», словно позируя для портрета в юбилейном каталоге Королевского Ботанического общества.