одним — как справиться с этими грандиозными планами?.. И в этот момент находится паникер, который кричит «пожар»!

Было время, когда и сам Иван Фомич сомневался, насколько реально то, что область брала на себя, но после того, как его поддержали все секретари райкомов, когда в каждом районе находились смельчаки и энтузиасты, готовые поднять и четыре годовых плана, он поверил, что все возможно, что успех зависит теперь лишь от умелой организации дела. С тех пор он воспринимал как личную обиду всякий ничтожный срыв, когда слышал о каком-нибудь районном деятеле, который не выполнил очередное задание. Такие люди своей безрукостью дискредитировали то, что было важно уже для всей страны. В этом случае любая частная неудача оборачивалась политическим конфузом, за который приходилось краснеть всем и в первую очередь ему, руководителю области.

Конечно, Иван Фомич заранее допускал, что не все пойдет гладко. За последнюю неделю он получил несколько писем из разных колхозов, где тоже жаловались на завышенные обязательства, сообщали, что трудно идет разведение птицы, кроликов, просили одернуть ретивых председателей, которые действовали по старой привычке и, по-видимому, рассчитывали «выколотить» план силой. Несомненно, в чем-то перегибал и Лузгин, видать, тоже распоясался и чем-то так допек Мажарова, что тот потерял всякое чувство меры и начал обличать всех и вся. А председатель хоть человек и хозяйственный, но привык командовать, брать все на себя, а людям это уже не по душе — они сами хотят участвовать во всем, вносить свою долю в общее дело не по указке, а по велению сердца... И они правы, и нужно будет выступить с принципиальной статьей на эту тему в областной газете и предупредить, чтобы не восторжествовали старые методы, а то мы, верша правые дела, по вредной инерции можем подорвать доверие к такой замечательной идее!..

Лузгин затеял интересное дело, но, вероятно, проводит его грубо, по-дурацки, и, если его не поправить вовремя, он наломает дров, а при нашей поддержке может стать во главе далеко идущего начинания. Собрав под одной крышей весь скот, он сразу выигрывает три сражения — увеличивает поголовье стада, повышает удои, потому что обеспечивает коров лучшим кормом, не говоря уже о три, какое облегчение приносит всем людям. Ведь они смогут больше времени уделять себе, детям... Вон как в колхозе

у Любушкиной, где давно молоко получают на трудодни и все довольны!..

Да, при таком размахе просчеты были неизбежны, но поднимать панику, как это делал Мажаров, просто позорно! Наоборот, собирай силы, находи все новые и новые резервы, радуйся каждому успеху!

А в том, что дело пошло успешно, можно было убедиться, раскрыв утром областную газету. Пробатов читал ее, еще лежа в постели, и это чтение было для него своеобразной духовной зарядкой. Каждая цифра звучала для него музыкой, он запоминал новые имена доярок и животноводов, о делах которых сообщали с мест корреспонденты, восхитился, когда прочитал, что учащиеся одной сельской школы ухаживают на ферме за кроликами, дежурят по очереди. Вот даже дети живут тем, чем отцы и матери, и не видеть этого может только равнодушный человек, не умеющий радоваться успехам, избалованный городской жизнью эгоист, напуганный непривычными трудностями...

Мысленно споря с Мажаровым, Пробатов расхаживал по ковровой дорожке. Остановившись у окна, он заметил, что у подъезда уже выстроились четыре «Победы» и его черный ЗИЛ, а на парадное крыльцо вышли все секретари и ждут его. Заторопившись, он покосился на свое отражение в зеркальном стекле книжного шкафа: из смутной глубины смотрел на него хорошо одетый, рассерженный человек. Нет, с такой вывеской нельзя показываться гостям...

Дежурный милиционер у двери вытянулся, отдал честь, и Пробатов улыбнулся ему широко и радостно, вызывая ответную улыбку на скуластом лице молодого парня, незаметно настраиваясь с этой минуты на веселый лад.

— Прошу, товарищи, в мою машину! — гостеприимным жестом распахнув дверцу ЗИЛа, сказал Пробатов.— Туда вместе, а там разберем членов делегации и поедем порознь...

Секретари на мгновение замешкались, словно не решались нарушить кем-то установленное правило, из обычного чувства вежливости и такта дождались, когда нырнул в машину второй секретарь Инверов; за ним полез секретарь по промышленности Журихин; потом бочком протиснулся Конышев, сел и тут же зашуршал газетой; неуклюже забрался председатель облисполкома Бармин, тяжело дыша, отбросил откидное сиденье, долго возился, устраиваясь; последним шумно ввалился секретарь по пропаган-

де Новожилов, захлопнул   дверцу,   задышал   в   затылок Пробатову, сидевшему рядом с водителем.

—  Как хотите, мужики, а я шляпу не выношу! — признался Бармин.— Может, по моде я лучше в ней выгляжу, а вот привык с заводских времен к кепке: то ли дело — кинул на башку и не думай, как она сидит! Снимайте, а то упаритесь!

Инверов будто только и ждал разрешения — снял шляпу, осторожно положил на колени, вынул чистый батистовый платок и промокнул выбритую до блеска лысину. Голову он брил ежедневно, брил сам опасной бритвой и очень гордился этим умением. Сейчас, потирая голову, он обнаружил около уха небольшую, похожую на лишай шероховатость, и эта мелочь подействовала на него столь угнетающе, что он до самого вокзала ехал молча, не проронив ни слова.

—  Сегодня мы не будем отбивать хлеб у Новожилова,— сказал, полуоборачиваясь, Пробатов.— Он должен показать, на что способен. Ну как там, приветственные речи, угощение — все в порядке?

—  Дети с цветами уже на вокзале, Иван Фомич! — с непонятной робостью ответил Новожилов.— Правда, цветы йе ахти какие, но лучших не было — думаю, сойдет. А за угощение надо спрашивать с Конышева — что он нам выделил, то и будет.

У секретаря по пропаганде был такой озабоченный и даже удрученный вид, что Пробатов поинтересовался:

—  Чем это вы так встревожены?

—  Все-таки заграница, Иван Фомич! — откровенно признался секретарь.— Мы, русские люди, хлебосольны, но всегда чего-то вроде стесняемся, а вдруг что не так, а вдруг не понравится что нашим гостям...

—  Бросьте! Мы принимаем немецких товарищей, коммунистов, а главное — чем богаты, тем и рады! — Пробатов помолчал, глядя на залитую солнцем улицу.— Нам перед ними стыдиться нечего!.. А гордиться по праву есть чем... Мы заплатили за свободу Германии такой кровью, что можем всем смело смотреть в глаза!..

В машине наступила тишина. Водитель бросил на Про-батова быстрый взгляд и повел машину ровнее. На смуглой шее его, туго стянутой темным воротником и галстуком, краснел, как свежий незаживающий порез, широкий шрам — след давнего ранения...

Мягко шелестя шинами, ЗИЛ мчался по залитой солнцем центральной улице города, мимо магазинов,   театра

с белыми колоннами, сквера с трепещущей листвой, в отдалении от ЗИЛа ехали с равными интервалами свободные «Победы», и прохожие, останавливаясь, с любопытством провожали взглядами этот необычный кортеж.

«Как было бы все чудесно, если бы не злополучное письмо! — досадовал Пробатов.— Не мог помощник догадаться принести его завтра! Кстати, где оно? Не оставил ли я его на столе в кабинете? — Иван Фомич опустил руку в боковой карман пиджака и наткнулся на острый угол конверта.— Интересно, что бы сказали они, если бы я им прочитал его? Инверов бы, наверное, тут же потребовал немедленно вызвать Мажарова на бюро обкома и исключить из партии; Бармин, может быть, согласился бы с ним; Новожилов начал бы рассуждать о том, что побудило молодого партийного работника так ожесточиться; Журихин, может быть, промолчал бы, а Конышев, тот сказал бы что-то неожиданное! Например, что Мажаров вправе был написать такое письмо, что лишать его такого права нельзя. Зачем нам, коммунистам, скрывать друг от друга свои мысли, пусть даже в чем-то неприемлемые и тревожные? Если никто из нас не решится сказать то, что думает, то тем самым будет нанесен вред всем! А впрочем, кто знает, что сказал бы в этом случае Конышев? Почему я прячу от всех это неприятное письмо? Что мне мешает поделиться с товарищами своим беспокойством?»