Письмо это вызвало у адресата самые противоречивые чувства. Сначала надо всеми взяло верх возмущение, ибо отклонение рукописи уже само по себе возмутительно. Возникла и тревога о благе общества, ибо ведущие сотрудники ведущего журнала были явно лишены всякого понятия. Не напечатать рукопись Смоллфлита — да этого они просто не могут. Этого им не выдержать. На этом им конец.
Не будь здесь замешано благо общества, можно бы хладнокровно сказать «до свиданья», но о благе общества надо заботиться, да и не может того быть, чтобы редакция, попросившая у Хаакона Смоллфлита эссе о Шамиссо, была бы такой уж безнадежно некомпетентной. Ему, правда, не очень улыбалось откликаться на стодевяностолетие классика. Но, может быть, редакторов журнала интересовал не столько Шамиссо, сколько Смоллфлит. Что было бы вполне закономерно, ибо Шамиссо был мертв, а Смоллфлит жил и здравствовал.
Конечно, люди из журнала не заслужили, чтобы он писал для них статью, но ведь, в конце концов, он пишет не для редакторов, а ради блага общества, и тут уж едва ли важно, что те же самые люди, которые пожелали что-то напечатать к 190-летию Шамиссо, не удостоили вниманием 40-летие Смоллфлита. Так что пусть не удивляются, если в эссе о Шамиссо речь пойдет о современном невежестве и о невежестве современников. В эссе как раз уместны вольные размышления, а отнюдь не строгое следование теме. А быть может, дураки из редакции вовсе не такие уж дураки? Быть может, они навели Хаакона Смоллфлита на его истинный жанр? «Эссе Хаакона Смоллфлита» — такой подзаголовок звучал бы как нельзя более естественно.
Итак, жемчужина у него уже есть, остается вырастить вокруг нее раковину: создать заголовок, которого не могла бы затмить красота подзаголовка, и статью, которая способствовала бы новому расцвету слегка поблекшего жанра.
По-видимому, придется полистать кое-какие книги. Известно, правда, что упомянутый романтик написал «Шлемиля» и «Старую прачку», но, с одной стороны, это известно слишком уж многим, с другой — этих данных для статьи, пожалуй, недостаточно. А поскольку Смоллфлит не забивал себе голову знаниями, дабы в ней оставался простор для мыслей, то и не знал, когда отмечается 190 лет со дня рождения писателя Шамиссо. Ну, это вопрос технический, надо только заглянуть в справочники.
Тут еще раз подтвердилась та истина, что за свои принципы человеку приходится расплачиваться. Писатель Смоллфлит возвел себе в принцип: словаря писателей не покупать до тех пор, пока он не увидит в нем свое имя. Дело здесь было не в тщеславии, а в логике: там, где есть один пробел, их может оказаться много. А ведь к помощи словаря прибегают именно тогда, когда хотят восполнить пробелы.
Не было у него и энциклопедического словаря, но это уже объяснялось не столько принципами, сколько разводом с женой и бесстыдным заявлением бывшей фрау Нойман, будто словарь Брокгауза напоминает ей счастливые годы, когда они читали его вдвоем.
В первое время после разрыва Смоллфлит иногда позванивал жене, прося ее поискать в энциклопедии то или иное слово, но потом между ними начались новые недоразумения: фрау Пойман заподозрила, что таким способом бывший муж старается ей показать, кто из них больше нуждается в словаре и больше им пользуется, а стало быть имеет на него больше прав.
Итак, о том, чтобы звонить ей, не может быть и речи. Тем более о том, чтобы звонить коллегам. Тут же пойдет трепотня: «Звонит мне этот Смоллфлит и спрашивает, когда родился Шамиссо! Конечно, все знать невозможно, но не знать, когда родился Шамиссо! Говорит, у него словаря нет, но я подозреваю, что он просто не умеет с ним обращаться или думает, будто фамилия Шамиссо пишется по-немецки, а она пишется по-французски, вот он и не нашел».
Бывшую жену не спросишь, нынешних коллег не спросишь; остается последнее средство — воспользоваться произведением печати, которое он ставил еще ниже, чем словарь писателей, где писатель Смоллфлит не значился. Это был литературный календарь, выпускаемый издательством, напечатавшим в двух антологиях два рассказа Хельмута Ноймана, в каждой по одному и всего лишь одним тиражом. Причина крылась не столько в рассказах Хельмута Ноймана, сколько в тематике антологий. Первая называлась «О стремительном натиске эвристики», вторая — «Наше людское сообщество — сообщество наших людей». Однако обе антологии объединяло не только то, что в каждой участвовал Хельмут Нойман, но также и то, что стремительного натиска наших людей не наблюдалось ни на ту, ни на другую.
И все же с тех пор Хельмут Нойман считался постоянным автором этого издательства и даже долгое время после того, как он стал называть себя Хааконом Смоллфлитом, каждый год, не раньше февраля, неизменно получал по почте фирменный литературный календарь.
Это обязательное опоздание могло впоследствии стать загадкой для литературного мира. Ведь в один прекрасный день люди, которым предстоит заниматься наследием Хельмута Ноймана, обнаружат в оставшихся после него календарях некую упорно повторяющуюся странность. Если большинство дневных рубрик остальных одиннадцати месяцев было испещрено всякими заметками для памяти, то январь во всех без исключения календарях был девственно чист — ни единой записи. По всей вероятности, возникла бы гипотеза, что Нойман, а затем и Смоллфлит рассчитывал в январе поехать отдыхать, а потому не назначал на этот месяц никаких встреч и соответственно не делал никаких записей в календаре. Но столь же вероятно и другое: эта гипотеза будет опровергнута молодым ученым, которому удастся установить, что Нойман — Смоллфлит ненавидел зиму и горы, снег и слалом, да и вообще, согласно тогдашним газетным сообщениям, в январе, как правило, принимал не меньше участия в общественной жизни, чем в сентябре или в мае.
Хаакон Смоллфлит заставил себя отвлечься от мыслей о будущих изысканиях касательно Смоллфлита и вновь направил их на нынешние свои изыскания касательно Шамиссо. Поскольку ему необходимо было узнать, когда явился на свет автор «Шлемиля», он обратился к захудалому литературному календарю, где был представлен кто угодно — Зайц, Айст, Лис, Шпиц, Крот и Курцхар с обозначением даты рождения или даты смерти, а иногда и той и другой; значились там и по меньшей мере три Ноймана, но Хаакона Смоллфлита не было.
Это был не календарь, а позорище, и стоило ли удивляться, если бы там не оказалось и сведений об Адальберте фон Шамиссо.
И все-таки Смоллфлит был удивлен, когда, пробежав глазами указатель имен, не нашел среди них Шамиссо. Такого не могло, не должно было случиться — чтобы в календаре отсутствовал писатель, о котором Хаакон Смоллфлит собирался написать эссе. Не какая-то там фигура средней величины, коих чрезмерное количество занимало 365 дневных рубрик текущего года, вернее, если быть совершенно точным, 364 рубрики, ибо по какому-то недоразумению один день оставался свободным — день, когда не родился и не умер ни один писатель.
Но кто знает, думал Смоллфлит, — и тут он понял, что всерьез настроился на эссе, — кто знает, вдруг в эту самую минуту какой-нибудь парнишка или какая-нибудь девчонка, другими словами, какой-нибудь писучий молодой человек, родившийся семнадцать-восемнадцать лет назад именно в этот день — 26 сентября, сейчас поверяет бумаге неслыханные откровения и тем самым заявляет претензию на вакантное место в единственном литературном календаре страны.
Писатель Хаакон Смоллфлит считал восхождение молодых талантов вполне допустимым, и такое его великодушие нисколько не умалялось от того, что он имел в виду прежде всего будущих драматургов. Сам он пьес не писал.
Однако из литературного календаря следовало, будто он вообще ничего не писал. Призадумавшись, можно бы еще понять, хотя тоже не без натяжки, что иллюстративно-текстовая часть календаря посвящается исключительно таким коллегам, как Вальтер фон дер Фогельвейде или Бальзак. Но и на эти страницы пролезли личности, о которых при самом добром отношении нельзя было сказать, за какие литературные заслуги этих кузенов Безымянных присоседили в календаре к братьям Гонкур или к сестрам Бронте.
