Он, казалось, недоверчиво заглянул в свою душу и стал свидетелем внутренней борьбы, и то, что он сказал мне после этого, было сообщением об исходе этой борьбы. Он сказал:

— У вас случайно нет связей с кем-нибудь, у кого есть связи на телефонной станции?

Я возразил ему:

— А у вас нет случайно связей с кем-нибудь, у кого есть связи с распределителем билетов на бал в зоопарке?

Ему понадобилось время, дабы увязать свой вопрос с моим вопросом, и тут наконец Первого Уполномоченного по Охране Государственной монополии на винокурение и продажу спиртных напитков осенило, он взволнованно воскликнул:

— Ах, вот, значит, как это делается!

Он принял меня за авантюриста, когда я к нему пришел, но когда я уходил от него, я стал авантюристом. Ибо я шел искать человека, ведающего телефонами. В карманах у меня ничего не было. В сердце моем жила надежда на теплую булочку к завтраку. В памяти моей были собраны пожелания, которые потому только пришли во взаимодействие друг с другом, что существовал я.

Я был человек с намечающимися связями для получения свежих булочек. Я был человек с возможными связями для получения горячительной книги. Я был человек с предположительными связями для получения билетов на бал. Я был человек с мыслимыми связями для получения пятницы — дня бракосочетания. Я был человек с неисключающимися связями для получения телефона. Я так был набит возможностями, что сам себя едва узнавал.

И едва смел думать о предстоящей вот-вот встрече с Тузом, Ведающим телефонами. Ибо что же он потребует от меня и что же в ответ я предложу ему? В конце концов, телефон — это иное наименование связей. Телефон — это инструмент и символ. Если от чьего-то слова зависит установка телефона, значит, слово его имеет ого какой вес. Как же с ним говорить? Как буду я с ним говорить?

Вот уж и впрямь досадная трудность, но до нее надо было еще преодолеть другие, тоже не сказать чтоб простенькие. Одна из них — выяснить такую подробность, как адрес Туза. Буду краток, поскольку иначе мне пришлось бы написать эпическую поэму: я ее одолел.

Я одолел и другую проблему — добрался до этого самого Ведающего Туза, но прежде я еще раз сходил к булочнику Швинту и встал в очередь, как в обычное утро, и никто, пола-гаю я, не заметил по моему виду, что в это утро я последний раз пребываю среди терпеливо вожделеющих. Две-три мелочи отделяли меня от двора, где на златом гвозде меня ожидали золотые булочки. Две-три формальности затрудняли еще перемену моих обстоятельств.

Всего-навсего телефон, который Ведающий телефонами Туз должен предоставить сотруднице бюро записи актов гражданского состояния, коротко и ошибочно называемой служащей загса. Всего-навсего свадьба, которую надо было внести в список и утвердить на одну из перегруженных пятниц. Всего-навсего раскошелиться должен был страж билетов на бал в зоопарк, равно как и Государственной монополии на продажу спиртных напитков, и выдать два таковых мне. Всего-навсего одну книжонку надо было вырвать из рук некоего кузена, книжонку, в витиеватых оборотах расписывающую всяческие фривольности. Всего-навсего нужно было обязать булочника отныне каждое утро рабочей недели вывешивать на третий гвоздь рядом с мешочком для дантиста и мешочком для механика мешочек для меня. Всего-навсего две ниточки в сети связей нужно было соединить, дабы вызволить меня из покорного стада, называемого очередью, думал я, стоя последний раз в этой очереди, но что никак не желало меня осенить, так это толковая идея, как побудить Ведающего Туза на вышеупомянутое соединение ниточек.

Вскоре тем же утром я сидел в некоей важной приемной и сам себя не понимал: я объехал все водовороты, я обогнул все скалы, только стена отделяла меня от того места, где имелись телефоны, а вследствие этого и вследствие того, вследствие одного и вследствие другого также золотистые булочки, и что же, именно здесь я не знаю, как поступить?

Из моей сумки струился аромат нынче еще тяжким трудом добытых хлебобулочных изделий; две поджаристые, две бледные булочки и две обычные, сегодня еще не съеденные, согревали мне ноги сквозь мешочек, кожу сумки и штанину, голова моя горела, ибо мысли проносились в ней с быстротой молнии.

Когда дело дойдет до встречи с Тузом, Ведающим телефо-каковой вместе с тем является Тузом, Ведающим моими булочками, что мне ему говорить? Может, мне жалобно стенать? Но кто раздает телефоны, тот слышал все на свете стенания. Может, мне что-нибудь приврать? Но у кого в руках телефоны, тот любое вранье в состоянии проверить. Может, мне просто-напросто все ему откровенно выложить, просто взять и все сказать? Но я в глубине души понимал, что человек не становится Ведающим Тузом, если позволяет все себе выкладывать. Делая такую карьеру, выслушивают лишь избранные фрагменты. Но что же в моем случае тот самый, безошибочный фрагмент?

Я этого не знал и как раз намеревался отбросить прочь свои мечтания, когда по приемной прошествовал какой-то туз, в котором по каждому его шагу узнавался Туз Ведающий. Так шагает человек решительный. Так выступает человек, творящий судьбы. Так грядет власть. И вовсе не чванно, а с легким сердцем. По самолично определенному пути мимо всего того незначащего, на что можно приветливо бросить взгляд, однако взгляд невидящий. В темпе, решительно ни от кого, кроме него самого, не зависящем. И я окончательно понял, что здесь мне ничего не обломится, и готов был, как только Ведающий Туз скроется в кабинете, скрыться из приемной.

Но проходя в двух шагах от меня и не доходя еще трех шагов до своей двери, Ведающий Туз притормозил и сделал это с той безукоризненной естественностью, которая дается длительной практикой. Туз приподнял чуточку нос, как и мы, простые смертные, это делаем, когда вдыхаем аромат, и тут я отчетливо увидел перед собой человека средних лет, высокого, с тренированной фигурой, волосы у него были густые, черные с проседью, человека хорошо одетого, пожалуй, чуточку слишком модно одетого, но производящего сейчас впечатление обычного человека, ибо он стоял, раздув ноздри, в волнах аромата, исходящего от булочек в моей сумке и наполняющего приемную.

Могущественный человек глянут на сумку и углядел, что я ее владелец, и сделал знак следовать за ним. Вернее сказать, — а сказать я это должен, ибо обязался быть правдивым, — сделал знак сумке, а ко мне этот знак относился лишь постольку, поскольку сумке без меня трудновато было следовать за ним. Мы последовали за ним, сумка последовала за красивым человеком, а я создал для того условия. Он предложил нам сесть и сказал, беря у меня из рук сумку и открывая ее:

— Вы позволите?

Он вынул из сумки мешочек с булочками и сказал, развязывая шнурок:

— Вы позволите?

Он сунул свой красивый нос в мешочек, закатил глаза, ощутив дивный аромат, и сказал, осторожно дав булочкам выскользнуть из мешочка на письменный стол:

— Вы позволите?

А потом он долго сидел, разглядывая то, что булочник Швинт так хорошо испек, и в его прекрасном мужественном лице сконцентрировались прожорливость, и страстное желание, и даже смирение, ибо взгляд его упивался неким совершенством, а еще во взгляде его читалось буйство — берегись его тот, кому суждено расстаться с предметом, которого возжелал сей человек. Он прикрыл булочки мешочком, словно желая притушить искрящееся сияние, и спросил меня:

— Где же их берут?

Я назвал фамилию булочника и из чисто компанейских соображений подумывал было, по примеру фрау Лёрке, добавить, что господин Швинт, как подтверждают документы, весьма ревнив, но сидящий передо мной человек внезапно вновь обрел черты Ведающего Туза, и потому я дополнительно назвал только адрес булочника и пока еще обдумывал, как приличнее разъяснить этакому Ведающему Тузу, что, если хочет он получать такие булочки, придется ему одолеть кое-какие трудности, как уже услышал свой голос:

— У булочника во дворе в балку вбито три гвоздя, на один из них нужно повесить этот мешочек с отсчитанными деньгами…