Его дыхание касается моей щеки, и боль в руке пробегает от запястья к чувствительному местечку на бицепсе.

— Ты не смогла, — произносит он глубоким голосом. Он обнажённый, потрясающий, пахнет кровью и сексом. Прижимает меня к стене, и моя попка сжимается от прикосновения с холодной поверхностью.

Сожаление. Тонны сожаления. На мили в длину. Сожаление в самых глубинах моего сломленного духа.

— Мне жаль, — так ли это? Или я просто это говорю?

— Почему?

Запястья болят. Он так сильно прижимает меня к стене, словно я могу уйти и отвернуться от него. Но сейчас мне хочется убежать, исчезнуть, показав ему, что я могу бросить его так, как он бросил меня.

Я ёрзаю, но он давит сильнее и требует ответа.

— Почему?

— Отвали от меня!

— Скажи мне почему! — его глаза вспыхивают, оскал открывает зубы, будто он собирается впиться ими в мою глотку. — Почему?!

— Мне это нужно.

Слова слетают раньше, чем я успеваю подумать, и для него они превращаются в яд. Он неожиданно бьёт меня по лицу и отпускает. Я падаю на пол. Поднимаю на него глаза, он прикрывает рот рукой, словно не в силах поверить в то, то сделал. Он бил меня множество раз, но ещё ни разу тогда, когда был в гневе. Не тогда, когда я почти потерялась в мире подсознания. И раньше это всегда было в рамках спектакля.

Но ничто не сравнится с тем, что он делает дальше. Оковы моего страха начинают тянуть меня назад к безопасности, и я позволяю им.

«Что это? Что он делает?»

Я, наверное, очень долго молчала. Наверное, видела лицо Дикона, замершего в моём воспоминании на мгновение. Чувство того, что он делает что-то ужасное — всё, что у меня есть, но я не могу вспомнить, что это. Когда Эллиот спрашивает меня, что делает Дикон, я остаюсь, чтобы посмотреть.

— Прости, — произносит Дикон.

Я ничего не говорю. Лицо болит, и я чувствую вкус металла на языке. Мы стоим так вечность, или это время так растягивается в моей памяти. Это тот момент, когда я могу сказать ему, что со мной всё в порядке, что я злюсь, или то, что он может делать со мной всё что хочет.

Но не делаю ничего. Ни слов. Ни жестов.

Он уходит.

Не знаю, откуда это ощущение завершённости, которое я даже не чувствовала прежде, но оно здесь. Дверь спальни закрывается за ним, означая конец.

Я хочу проснуться. Не хочу наблюдать за эмоциями на своём лице, даже если я всего лишь парю над собой в воспоминаниях.

«Ты обеспокоена».

Пинкертон. Пинкертон. Пинкертон.

«Ладно. На счёт «три» ты проснёшься отдохнувшей и счастливой».

Аманда стоит рядом со своим розовым Бугатти, который мы называли Пинкертоном до того, как он стал убийцей. Она постукивает пальцами, стоя ровно, и улыбается мне. О, нет. Показалось.

«Один».

Я забираю у неё ключи и отдаю их Чарли. Открываю пассажирскую дверь спереди, без разницы, что это её машина. Пусть садится назад. Я не хочу, чтобы она раздражала Чарли, пока он будет за рулём.

«Два».

Я не в настроении умирать.

«Три».

— Ты ассоциируешь две вещи, — произнёс Эллиот. — Смерть Аманды и удар Дикона.

— Он бил меня постоянно. Это был способ возбудиться.

— Настолько сильно, чтобы выбить тебе зубы? — я услышала, как он заёрзал в кресле. Хотела сесть прямо, но ощущение в теле было такое, будто я превратилась в разбитое яйцо. — Обычно ты сидела на заднем сидении Пинкертона?

— Поскольку за рулём был Чарли, а машина принадлежала Аманде, то я должна была сидеть сзади. Это общественное мнение. Но Аманда становилась агрессивной, когда напивалась, и только Богу известно, что она могла учудить. Мне не хотелось волноваться о том, что у неё будет нервный срыв в тот момент, когда Чарли ведёт машину, потому что не было похоже, чтобы он был в лучшем состоянии.

— А удар Дикона?

— Он ушёл. Это была самая болезненная часть.

— Почему он ушёл?

Я вздохнула. Это была больная тема для нас. Наша тема.

— Он уезжал на несколько дней на шоу подвязывания в Сан-Диего. А из-за пульсации мне нужен был секс, и я получала его там, где только могла. Но пыталась сопротивляться этому. Хотела быть хорошей, но провалилась, понятно? Он выяснил, чем была вызвана моя измена. Я упаковала свои вещи и ушла. Это был последний раз, когда я видела его. До случая в конюшне, которого не помню.

— Так ты чувствуешь вину за то, что он ушёл?

— Чувствовала. Мы прекратили искать новых партнёров и трахаться направо и налево. У нас было соглашение.

— Считаю, тебе нужно пройти курс терапии после того, как ты отсюда выйдешь. Не думаю, что ты поняла свои чувства. У нас не было времени затронуть что-то в твоём прошлом.

— Конечно, Эллиот. Конечно.

— Я знаю, что у тебя нет доступа к внешнему миру здесь, но пресса только и ждёт того момента, когда ей кинут косточку. Тебе лучше поговорить об этом с кем-нибудь другим.

— Конечно. Я смогу найти кого-нибудь.

— Было приятно поговорить с тобой, Фиона. Я почти уверен, что знаю, в каком ключе ты о себе думаешь, но хочу, чтобы ты поверила, что это не так.

Я обернулась, чтобы посмотреть ему в глаза. Он выглядел как всегда расслабленным и уверенным. Средний палец прикасался к верхней губе, как будто без этого он не мог думать.

— Поверила во что? — спросила я.

— Что ты не являешься ничтожеством.

— Вы не знаете, о чём говорите.

— Ты чувственная и яркая личность. Смелая. В это ты поверить сможешь?

Он разозлил меня. Эллиот не имел права говорить мне о том, кем я являлась. Он знал меня всего три дня! Но если я стала бы с ним спорить и поставила бы его на место, то это стало бы ещё одной причиной для того, чтобы оставить меня гнить в этой серой комнате.

— Спасибо, док.

Он встал и открыл для меня дверь:

— Я хочу, чтобы ты помнила это, когда увидишь свою мать. Она в комнате для посещений.

Марджи поймала меня в фойе по дороге к комнате для посещений.

— Ты уже видела маму? — спросила я.

— Даже не знала, что она здесь. Я советовала ей остаться дома. Джонатан разбит из-за своей девушки, да и Терезе не лучше. Они разозлились на отца, но не могут сказать почему, из-за этой грёбаной типичной дрейзеновской херни. Уверена, что не хочешь здесь остаться?

— Уверена.

— Пресса готова жрать дерьмо, разрываясь между тобой и Джонатаном.

— К чёрту их.

— Лучше бы меня здесь заперли, — у неё запищал телефон, и она нажала на дисплей. — Погоди минуту, это окружной прокурор, — она вчиталась в электронное сообщение. — С тебя снимут обвинения при условии, что ты останешься здесь, согласишься не оспаривать решение и не пропускать предварительные слушания. Но мы не соглашаемся на обвинение о нападении с отягощающими последствиями. Общественные работы. Хочется послать их на хер. Дикон отрицает всё, поэтому думаю, что они объявят залог и заседание с судом присяжных.

— Чего хочет пресса?

— Она хочет размазать тебя как плевок.

— Подай иск.

— Как твой адвокат, я бы этого не советовала.

Я пожала плечами:

— Я бы не ввязывалась, не имея информации. Или попросила бы Дикона изменить своё решение после того, как увидела бы его и извинилась. Просто возьму и сделаю это. Немного общественных работ меня не убьёт.

— Как твоя сестра, я это одобряю.

Я игриво улыбнулась ей, и она вернула мне такую же улыбку.

Рождественские гирлянды и лампочки убрали из комнаты для посещений, потому что Рождество осталось позади. Мама расхаживала перед окном. Тонкие волосы были завязаны в пучок, а она постукивала пальцами по подбородку.

— Привет, мам.

Она повернулась лицом ко мне, и я поняла, что её присутствие здесь было не для того, чтобы поддержать меня на оглашении вердикта Эллиота. В её глазах полыхал огонь, а челюсть был плотно сжата. Она села на стул, словно выполняла работу.