Замок стоит на высоком холме, а лес синеет глубоко внизу, под отвесным обрывом.

Сверху лес не очень-то похож на лес. Днём он расстилается, будто мохнатый ковёр, деревья — как мох, их верхушки со стены замка кажутся мягкими и упругими разом. Кажется, что приятно наступить ногой на такие деревья: словно во сне, когда чувствуешь себя великаном, головой упираешься в луну, а босой стопой — ощупываешь эти кроны, синеватую, прохладную влажность — и весь лес, как моховая кочка…

К вечеру холодает, становится сыро, из болот ползёт туман, заволакивает лес, внизу — мутное молочное море, туман ходит слоями, смотреть — завораживающе и жутко. Впрочем, и днём от него тяжело отвести взгляд.

Лес — обиталище неописуемых чудовищ. Сверху кажется безобидным, а спустись-ка с обрыва, пусти коня шагом, подберись ближе — увидишь узловатые стволы, испещрённые морщинами и рубцами, тёмно-серые и синие исчерна, седой лишайник свисает с них космами старой ведьмы, листья — кое-где зелёные, кое-где — почти чёрные, а местами — пурпурные или багровые, как запёкшаяся кровь. В чаще туманно даже солнечным днём — и молчанье, ватное, глухое, томит душу. Только изредка там, в тенистом, влажном сумраке, скрытом от глаз, что-то неведомое вдруг вскрикнет пронзительно или истерически захохочет, или застонет, как терзаемая в аду проклятая душа — и вновь падёт тишина.

Окаянный лес. Он слишком близко — и не думать о нём тяжело, братья ещё не привыкли. Дед умер — и теперь Тедар и Рао будут жить с отцом в родовом гнезде, в опасном месте, у самого порога ада. Их отец защищает всех людей страны, сражаясь с легионами чудовищ: близнецы слышали об этом чуть ли не с младенчества, а теперь увидят собственными глазами.

Отец обрадовался, что братья теперь будут жить в этом замке. По их мнению, даже слишком обрадовался — ведь дед же вправду умер, это беда, а не игра — но они простили эту радость. Отец же их любит. Он скучал.

Тедар и Рао лежат животами на холодном камне бойницы в сторожевой башне — смотрят вниз. Окаянный лес — в пропасти глубиной не меньше полусотни человеческих ростов. Под полуденным солнцем тёмные кроны — обманчиво безопасны, ходит по ним ветер — волнами…

— Олия, — снова просит Рао, — а скажи ещё, почему никто не ходит в лес?

Олия — красива. Уже немолода — но кто бы назвал её старухой? Холёное бледное лицо у неё — жёсткое, профиль чеканный, как у государыни с серебряной монеты, глаза — серые, холодные, смотрят строго. Копна тёмных волос — с проседью, как с серебряной канителью. Строгое платье из бархата винного цвета. Стройна и статна. В свои года — девица. Отец говорит — Олия заменит братьям мать. Не совсем прав — маму никем не заменишь, мама была совершенно другая, Тедар и Рао отлично её помнят — и дед рассказывал каждый день. Мама была сестрой Олии, но сёстры, оказывается, могут быть совсем не похожи друг на друга.

Впрочем, Олия близнецов притягивает, иногда она им даже нравится. Их завораживают её слова, хотя, слушая, братья замирают от страха — или что-то острое скребёт по душе кошачьим когтем, оставляет тонкие царапины. Душа потом долго болит… несильно, но заметно.

Но близнецы всё равно заговаривают с Олией о запретных вещах. Чтобы испытать страх, от которого занимается дух — и тем проверить себя на прочность.

— Войти — легко, — говорит Олия. Голос у неё звонок, как у девушки — с нотками закалённой стали. — Выйти сложно. И никто не знает, что станется с тем, кому это удастся. Потому что никому ещё не удавалось покинуть этот лес, не изменившись. Окаянная чаща хранит страшные чары. Это они выползают из болот белым туманом, они летят меж стволов ледяным ветром. Сердцу чащи понятна жалкая человеческая душонка — и чары меняют тело. И у всякого несчастного, кто дерзнёт войти в лесной чертог, тело станет под стать душе.

Рао отвлёкся. Перед его глазами — ленты и пряди тумана, проколотые высокими чёрными травами, над стонущим болотом в ночи, в холодном лунном свете. «Тело станет под стать душе» — это он слышит, как издалека.

— Ну и что? — фыркает Тедар. — Ну и пусть станет!

— Мерзким, — режет Олия. — Отвратительным. Грязным. И не иначе. Пусть?

— Почему? — Рао, очнувшись от грёз, безнадёжно пытается кое-что для себя прояснить. — А если душа — чистая? И красивая? Как у мамочки? Или у деда?

— Потому что чистых душ не бывает, — отвечает Олия холодно. — Человек — низкая тварь. Ничтожная, подлая, жестокая. Горсть одухотворённого праха, комок благословенной Творцом грязи. Человеку дан разум, великий дар, бесценный — а вместе с разумом человек получил способность сдерживать себя, обуздывать нечестивые порывы, запирать гадину внутри души в клетку дисциплины, чести, долга и веры. Настоящий человек, дворянин, высокородный — всегда держит эту клетку на замке. Это в обиходе и называется чистой душой. Но надёжный замок на клетке не означает, что внутри нет смрадного монстра.

— И у святых? — спрашивает Рао.

— Святые — оттого и святые, что создали монстру в своей душе нерушимую темницу умерщвлением плоти, верой, постом и молитвой, — отвечает Олия. — Они знают в лицо своего врага, видели гнусную морду поганой твари, ощущали его нестерпимое зловонное дыхание — и, зная его повадки, умеют навсегда спрятать гадину от чужих глаз. Эта сила духа — и есть святость.

— И у детей — тварь? — не унимается Рао.

— У детей гадкая тварь особенно сильна, — говорит Олия, пожав плечами. — Дети ещё не умеют справляться с нею. Именно поэтому, воспитывая детей, взрослые вынуждены прибегать к выговорам, посту и розгам. Через скуку, голод и боль дети должны осознать необходимость дисциплины, принять красоту подавления гада внутри.

Дед бы не согласился, думает Рао.

— А у меня его нет, — говорит он вслух.

— Ты лжёшь не только себе, но и мне, виконт эла Гроули, высокородный Рао, — говорит Олия презрительно. — Ты слаб и труслив. У тебя не хватает духу осознать собственную греховную суть, заглянуть в глаза самому себе. Если ты отправишься в Окаянный лес, если тебе удастся выжить — из чащи выползет склизкий змей. Такой облик примешь ты.

— А у меня тварь есть! — веселится Тедар. — И это дррракон! Во-от такой! С огнём из пасти! Зубищи! Крррылья! И я пойду, когда вырасту! И стану дррраконом!

Его глаза блестят недобро и непонятно, но он видит лицо Рао — и улыбается.

— Тебя я не стану есть. Ты будешь склизкий — а это невкусно.

Рао хохочет. На лице Олии — отвращение.

— Вот о чём ты думаешь, виконт эла Гроули, высокородный Тедар, — говорит она тоном, превращающим человека в блоху или зелёную тлю. — Тебе приятна мысль о том, чтобы стать кровожадным монстром. Что ж, это, по крайней мере, откровенно. Вам обоим придётся сегодня по сорок раз переписать покаянную молитву Творцу. Ужинать будете хлебом и водой.

Рао вздыхает. Спорить бесполезно — он видит это точно. Но Тедар пытается:

— Сорок?!

— Пятьдесят, — холодно обрывает Олия. — И розги тому, кто не успеет до ужина.

Тедар задыхается от возмущения и пытается ещё что-то сказать. Рао его останавливает:

— Напрасная трата времени. Пойдём в библиотеку.

Они вдвоём спускаются со стены. Олия не следует за ними — кажется, она решила, что её долг выполнен на сегодня.

— На ужин жареные бекасы, — хмуро говорит Тедар. — Я на неё так злюсь! Просто — ну, не знаю, сам бы её отодрал! Не розгами, а плетью для собак. Почему стоит начать говорить рядом с ней, что захочется — и сразу пытки и казни?! С дедом можно было говорить обо всём — и никому не приходило в голову нас лупить!

— Потому что ты превратишься в нашем лесу в дракона, — улыбается Рао. — Огонь тяжело держать в себе. Я — другое дело… но, видишь — и моя склизкость не помогает. И дед был — другое дело. Он ведь жил в мирном краю — поэтому и был мирным человеком. А отец всё время сражается — и Олия живёт рядом с опасностью. Не стоит заводить тут свои порядки. Будем писать. А бекасов принесёт Гюнор. Он добрый — и не любит нас воспитывать.