Колхоз имени В.И. Чапаева, героя гражданской войны, был образован в 1935 году. Создавался он тяжело, люди привыкли жить индивидуальным трудом, своим личным хозяйством. С Енисейска тогда прибыла делегация по раскулачиванию, в деревне были и довольно зажиточные мужики, и так называемый средний класс. Люди уже были наслышаны, как проходило раскулачивание в России, поэтому и отдавали в колхоз добровольно своё добро. Первым сдал в колхоз большую часть своего хозяйства – три коровы, три лошади, два плуга и одну борону – самый зажиточный житель деревни, тесть Михаила Константиновича – Михаил Сахардонович. Опасаясь каких либо репрессий со стороны властей, за ним последовали и остальные богачи деревни. Комиссия по раскулачиванию долго рассматривала их дела и, учитывая то, что они отдали в колхоз «излишки» хозяйства добровольно, высылать их из деревни никуда не стали, да и куда дальше ссылать, итак на самом краю земли жили. В колхоз заставляли вступать целыми семьями, бабы плакали друг перед другом, да куда было деваться, поперёк власти не пойдёшь. Многие в деревне ещё были очевидцами тех событий, когда бойцы новой власти зимой 1920 года вылавливали в деревне и в округе разбежавшихся колчаковцев. Их никуда не отправляли, не вешали и не расстреливали – не было им дано такой чести, их топили в проруби под лёд, прямо на глазах жителей деревни. Утопили тогда и двух деревенских мужиков, якобы помогавшим спрятаться колчаковцам.

Но буквально уже через несколько лет после создания колхоза, люди там работали дружно и организованно. Деревня была не большой, всего – то в шестьдесят дворов, все хорошо знали друг друга, первым председателем выбрали Лазарева Василия Григорьевича, человека хозяйственного, работящего и упорного.

Колхозные рыболовные бригады уезжали на добычу далеко за пределы деревни, осенью и зимой мужики уходили в тайгу белковать, по всей тайге расставляя свои зимовья. На острове Ермаков распахивали земли и сажали рожь, овёс, ячмень, пшеницу. Корма для скота заготавливали на острове Хавей, до него от деревни почти двенадцать километров, и переезжать на лодках надо было на другую сторону Енисея, да лугов ближе не было, и приходилось с этим мириться.

Колхозники работали дружно, не считаясь со временем, так уж были приучены и всегда выполняли план поставок перед государством, но совсем плохо стало, когда забрали мужиков на войну, все работы свалились на плечи баб, да подростков. Они и сети ставили, и невода тянули, и пахали, и сеяли. Хуже всего было с кормами для скота, ну некому было их заготовлять, вот и сводили весной еле – еле концы с концами. Коровы переставали доиться от бескормицы, а лошади в ожидании первой травы, едва могли тащить за собой плуги. Приходилось в бороны и сеялки запрягаться молодым парням и девчонкам, и ничего, тащили – падали от усталости, надрывали животы, девчонки плакали потом втихаря, прячась от парней, но главное дело делали, стране нужен был хлеб, даже и речи быть не могло о том, чтобы не выполнить план по поставкам зерновых.

… В бригаде у Михаила Константиновича было вместе с ним три человека – его сынишка Санька, которому было уже тринадцать лет, да напарник Федька Лазарев, сын председателя колхоза, он тоже фронтовик и тоже списанный на трудовой фронт. Пришлось ему после артиллерийского обстрела гореть в землянке, успели его сослуживцы вытащить ещё живого, да обгорел он сильно – и лицо, и шея, и плечи, и грудь, долго лечился, но всётаки пришёл с войны живой, на радость семье. Обгоревшее тело у него было какого-то желтоватого цвета, его и звали в деревне – Федька Горелый. Провожали на войну всегда пьянками, песнями, слезами бабьими, знали они бедные, что война, это горе людское. Мужиков партиями загружали в шитики и долго везли сначала в Ворогово, а затем и в районный центр – Ярцево. Потом, через некоторое время стали приходить письма от фронтовиков, а затем и похоронки. Все родственники ушедших на войну жили в постоянном напряжении, каких ждать вестей – живой, или похоронили где-нибудь далеко на чужбине, а может от ран страдает в каком-нибудь госпитале. Но потом понемногу стали возвращаться мужики – избитые, израненные, кто и без рук, без ног, но всё- таки живые. Приходили с войны и снова работать в колхоз, кто, где мог, тот там и работал, основная же нагрузка всё равно ложилась на сильные, выносливые бабьи плечи.

А вот зимой на ямах рыбачить у них не получалось, здесь нужен был опыт нескольких поколений, чутьё, рыбацкая удача наконец. Рыбы в зимовальных ямах скапливалось много – осётр, стерлядь, таймень, все ямы надёжно застворены по береговым ориентирам, но стоило хоть немного ошибиться и поставить сети мимо ям, где было лишь маломальское течение, их сразу же забивало речной тиной, прижимало ко дну и они ничего не ловили. Приходилось их потом в избушке сушить и длительное время очищать от тины речной, а время шло, колхозу нужно было выполнять план по поставке рыбы.

Михаил здесь ещё до войны ни одну зиму рыбачил с мужиками, знал все ямы, подводные камни и улова. Первые дни ещё сети не ставили, а долбили проруби и осторожно грузом на длиннющей верёвке прощупывали дно – какая глубина, какое течение и, нащупав яму, снова пешнями долго и монотонно долбили толстый лёд, делали проруби через каждые восемь – десять метров и прогонами протаскивали верёвку. Ну, а потом уже на дно опускали на грузах сети. Тут тоже есть свои хитрости – сеть стоит на дне, на якорях, на концах верёвки, идущие на поверхность, глубина по двадцать, двадцать пять саженей, набьётся рыбы в сеть, сколько сможет и, когда начинаешь сеть с рыбой да с якорями тащить по дну, рыба на яме может шевельнуться и отойти в сторону. Даже метров на пятьдесят отойдёт и ищи её потом снова, долби новые проруби. Бывает, что и коряжины на ямах оседают после бурного ската воды в пороге и крупных водоворотов в щеках, здесь течение спокойнее, вот и оседают на дне ям плывущие по дну коряжины. Как зацепится за неё сеть, так и того хуже, не только рыбу распугаешь, всю сеть там оставить можно, чем же потом рыбачить. Здесь тоже хитрей надо быть, не таскать сеть по дну, а поднять её вертикально поближе ко льду и вытаскивать потом в прорубь.

В эту зиму рыбы ловили много, с самого начала войны столько не ловили, не кому было. Возами вывозили её со щёк в Осиново и сдавали в засольную, ну, а туда уже поступал приказ сверху, сколько рыбы солить в бочки, а сколько отправлять мороженой в лошадиных возах в Ворогово. В полную силу Михаил ещё работать не мог, раны не давали, но на льду и не постоишь сильно – мороз и ветер заставляли постоянно двигаться. На льду есть верная и преданная подруга рыбака – пешня, она никогда не даст замёрзнуть. Федька работал не останавливаясь, они с Михаилом понимали друг друга с полуслова, что очень важно на рыбалке, особенно зимой, у них практически все движения были рассчитаны, не делали ничего лишнего. Санька же рос подростком подвижным, смышлёным и работоспособным, он выполнял в основном подготовительные, но не маловажные и так нужные работы – подать, принести, сбегать, подержать и так далее. В его обязанности входило и «править рыбу», на морозе она долго не дёргалась, выпутают её из сети, она бывает, согнётся дугой и так замерзает, а потом её такую и в мешок не засунешь и в возу плохо упаковывать. Вот и приходилось её выправлять в то время, когда она уже и не двигалась, и пока ещё не совсем замёрзла. На лёд подбирались рыбаки у кого руки могли терпеть холод, с сетями и с рыбой в рукавицах много не наработаешь, руки же от воды всегда мокрые. Есть люди, которые один раз замочат их, потом, сколько не прыгают, согреть их никак не могут, всё, таким рыбакам на льду делать нечего. А тут терпеть надо, какой бы мороз и ветер не были, надо работать и с сетью и с рыбой. Вытрешь их в сухую тряпку, засунешь подальше за пазуху, попрыгаешь маленько и снова за работу. В январе светлого дня совсем мало, а работать приходилось до самой ночи, и морозы сильные стоят, так хитрить начали мужики – наложат коротеньких смолёвых дровишек в ведро, разожгут и светлее на льду, и озябшие руки есть куда сунуть. И тоже ведро с огнём отдали на Санькино попечение, взрослые больше работали пешнями да лопатами.