— Сереженька, миленький! Ну, вставай же, вставай.

Парень морщился, шевелил губами, но проснуться не мог. Кто-то стал упрашивать Гурьяна остаться тут, разжечь костры, заночевать. Но тот решительно заявил:

— Нет, нет! Во что бы то ни стало надо добраться сегодня до моста. Придем к Глухой пади, там отдохнем.

Ему доказывали, что уснуть надо до света, а на свету тронуться в путь. Людям будет легче и Сережка, горемычный, отдохнет. Гурьян был неумолим. Он думал о тракторах, оставленных в лесной глуши с одним Тагильцевым. Кто знает, — Тагильцев ночью может уснуть, а в лесах теперь бродят охотники, подойдут на огонек и, чего доброго, — разве мало еще людей падких на такое добро, — снимут с машины какую-нибудь дефицитную деталь, тогда не на чем будет сеять? Пока достанешь — уйдет время сева. Сев — это фронт. День потерял — упустил время — нельзя быть беспечным.

Он подошел к Сережке, легонько тряхнул за руку и строго спросил:

— Серебряков, где твой трактор?

— А? — сквозь сон простонал парень.

— Где трактор? — еще строже спросил Гурьян.

Сережа моментально вскочил на ноги, начал протирать глаза.

— Трактор? А где же, братцы, трактор? — спросил он, соображая, недоуменно оглядывая глухой темный лес, людей, освещенных берестяными факелами. Потом молча надел сумку, взял связку лопат и пристроился под тросом, походившим на длинную черную чешуйчатую змею, холодную, как лед.

Дальше продолжали путь с факелами. Береста на палках горела не ровно, трещала, корчилась, дымила, скупо освещая расступившийся по сторонам вековой могучий лес. Люди под канатом, молча продвигались вперед, как тени, с трудом передвигая мокрые, набрякшие от воды и усталости ноги, и только Гурьян, преодолевая собственную усталость, ободряюще покрикивал у нырков и канав:

— Под ноги!

В лесу стояла настороженная тишина. Люди вздрагивали, когда над головой с шумом и грохотом срывались дремавшие на соснах глухари. Женщины и девушки не привыкшие к ночным походам, сбились поближе к Гурьяну. Где-то в горе послышался монотонный, пугающий крик:

— Фубу, фубу...

— Ой, бабоньки, леший! — сказал кто-то испуганно.

— Филин это, — успокаивал Гурьян и, чтобы развеять мрачное настроение, запел высоким грудным басом:

Песня росла, крепла, будоражила леса и окрестные горы. Люди подбодрились, забыли про усталость, и скоро весь гурьяновский отряд шел размеренным шагом в ногу, покачивая на плечах искрившийся под факелами канат.

И когда военная походная песня кончилась, женщины запели свои, многоголосные, какие пели при дружной работе, на поле, на покосе, на молотьбе, на капустниках; нашлись у них и безобидные веселые шутки, прибаутки. Только Марфа Малентьева, вечно замкнутая, «городячка», как называли ее женщины, по-прежнему шла молча, шелестя мокрым подолом сарафана.

Люди не заметили, как в белесом тумане начался рассвет. Впереди обозначилась дорога, а вдали над туманами порозовели горы, заблестели омытые росами леса. Светлый и торжественный вставал день над уральской землей, приветствуемый хорами птиц, любовной песней глухаря в сосновой роще над Глухой падью и боем косачей в мелкой поросли осинника на лесной вырубке.

На полянке среди леса, перед Глухой падью, возле трактора горел костер, струйка дыма, точно березка, высоко поднялась к небу. Издали заметив приближающихся колхозников, Тагильцев снял шапку и размахивая ею над головой кричал:

— Ого-го-го-о!

Колхозники радостно зашумели:

— Ого!

— Тагильцев!

— Тимофей!

— Вон он!

— Шапкой машет!

— Ого!

Это был конец пути, но люди были бодры, веселы, как в начале похода. Скинув трос, глухо ударившийся в землю, все окружили Тимофея Тагильцева и крепко пожимали ему руки. Только не было среди них Серебрякова, он стоял над кручей с затуманенными глазами, смотрел вниз, где по средине бурной речушки лежал его трактор с опрокинувшейся тележкой, а рядом торчал рухнувший бревенчатый мост, ребрами упершийся в дно речки. Трактор, прицеп и мост запруживали воду, которая винтом крутилась перед преградой, с пеной и шумом прорывалась в узкие щели между железом и деревом.

Гурьян посмотрел на место катастрофы и покачал головой

— Вот что ты наделал! — сказал он с упреком Серебрякову.

— Я не виноват, — чуть не плача ответил тот.

— Чего там не виноват! Наверно с размаху загнал машину на мост, а в ней ведь — вон какая тяжесть.

— Он не виноват, Гурьян Яковлевич, — заступился за парня подошедший Тагильцев. — Он въехал осторожно. Но у моста подгнили устои. Наша общая вина — мосты строим мы плохо еще, не заглядывая в будущее. Мосты у нас недолговечные, мало дюжат. Нет, чтобы один раз построить мост из камня и железа на сотню лет.

— Учтем это, учтем, товарищ Тагильцев, — сказал Гурьян, похлопывая тракториста по плечу. — Только этот мост у нас снова будет деревянным. Правда, сделаем покрепче, поосновательней, но быстро.

Собравшиеся на берегу колхозники качали головами.

— Так нам тут работы на месяц, — сказал Бусыгин, запуская руку под шапку.

— На месяц — не на месяц, а недельки на две хватит, ячменна кладь, — подтвердил Яков Горшенин.

— А мы сегодня до вечера поработаем и домой, — застрекотала, как сорока, одна из девок, с крупными золотистыми рябинками на широком курносом лице.

— Мне тоже завтра к вечеру надо быть дома, — подхватила Настя Обвинцева, — у меня мужик завоет с хозяйством и с ребятишками.

— Знамо, у всех у нас хозяйство, какие мы строители. Надо было подобрать сюда одиноких да бездетных, — слышались голоса.

— Со всеми согласен, — шутил Гурьян, улыбаясь. — Давайте сейчас отдохнем, поспим, а потом — домой. На черта он нам, этот мост. Из дома позвоним в райком, в райисполком, скажем, чтобы наши семена отдали сеять другим колхозам, раз мы не можем их завести во-время к пашне, а сами залезем на печки, на полати, ноги в потолок и зададим храпака вовсю ивановскую. Согласны? Ну, что молчите?..

— Мы не отказываемся, — опять сказала Настя. — Только с домом беспокойно. Дома-то старуха одна с ребятишками, а Родион целый день в кузнице.

— А девчат парни ждут в деревне, — оглядывая свой отряд, словно изучая настроение солдат перед боем, сказал Гурьян:

— Марфе Малентьевой, наверно, сегодня к обеду надо быть дома, ехать на развод с, мужем.

— Больно-то он мне нужен, видеть его не хочу, — презрительно сказала Марфа.

— Больше ни у кого никаких претензий нет? Хорошо! — сказал Гурьян и, помолчав, добавил:— Ну товарищи, митинг кончен, шутки в сторону. Сейчас будем сушиться, поедим, отдохнем — и за дело!

И пошел прочь от берега.

Вскоре на полянке на солнечной стороне вспыхнули большие яркие костры: разбившись на группы, колхозники начали варить в котлах и ведрах картошку, мясо, супы, чай. Раскинули на кустах и на палках вокруг огня мокрую одежду, чулки, носки, портянки.

После завтрака, обсохшие и сытые, люди крепко спали вповалку на мягких пушистых мхах, пригретые ярким весенним солнцем, щедро излучавшим тепло, свет, ласку на весь окружающий мир. Не спали только Гурьян и Тагильцев. Горшенин водил тракториста за собой вдоль берега и говорил:

— Вот здесь, Тимофей, будем строить новый мост, тут спуск поположе и река не так широка. На обоих берегах поставим срубы три на три метра, середки, как колодцы, завалим камнем. Это будут быки. По ним перекинем бревна и сделаем настил. Мост будет основательным. Я буду командовать у моста, а ты на заготовке леса. Камни будем ломать тут же, в берегах, а лес рубить — повыше. Пойдем присмотрим делянку поближе к берегу, чтобы не на себе таскать бревна, а плавить по воде. Дела много, но, я считаю, за трое суток мост можно выстроить. Трудно? На фронте было еще труднее, а под огнем врага за одну ночь сооружали и не такие мосты.