В 1944 году в украинском костеле русские курят махорку. Венгры предпринимают бездарные попытки выпутаться из проигранной войны — если только этот снимок не сделан уже после того, как немцы во время акции «Panzerfaust» свергли мягкотелого диктатора и отдали власть в руки Ференца Салаши.

Есть одна такая фотография 1942 года, которую я как-то по-своему люблю и даже на какое-то время сделал себе из нее заставку на экране компьютера. Первая танковая дивизия 2-й армии гонведов марширует на учениях под Эстергомом. На фоне Дунайской излучины и мягких изгибов Вышеградских хребтов движутся легкие танки «Тольди», из их тесных башен высовываются командиры в пилотках, на втором плане мы видим самоходный «Нимрод» с большими черными крестами, дальше — грузовики, полные солдат в штальхельмах, какие носил вермахт; некоторые грузовики тянут пушки, между ними проезжают автомобили, которые, конечно, везут высший офицерский состав, может быть, даже каких-нибудь генералов. Военно-полевой парад, исполненный достоинства и безосновательного спокойствия. Я люблю этот снимок — в нем обнаруживается вовсе не мощь, а меланхолия. В этом марше запечатлелась неотвратимость истории. Армия будущих трупов достойно и спокойно идет на верную смерть.

Венгерская кухня повсеместно считается острой, пикантной, жгучей. Каждый, кому пришлись по вкусу паприкаш, блинчики по-хортобадьски[29] или фасолевый суп à la Йокаи[30], знает, что это неправда — все блюда здесь щедро заправляют сметаной, способной смягчить любую остроту. Венгерская кухня — это и сладкие десерты, творожные кнедлики, шоколадно-ореховые блинчики Гунделя[31], пюре из каштанов, бисквиты со взбитыми сливками. По правде говоря, всему острому и жгучему венгры предпочитают сладкое. А более всего остального любят сладкий вкус поражения.

В будапештском Музее армии, посреди гусарских мундиров и знамен 1848 года, есть зал, полностью посвященный тому, как итальянский миноносец затопил венгерский линкор «Святой Иштван». Гордость австро-венгерского флота (адмиралом которого как раз и был Хорти) пошла на дно легко, как «Титаник». Самое грандиозное морское событие в стране, где море заменяет Балатон, мелкое кишкообразное озеро, — это в то же время и самое грандиозное поражение. Так что нет ничего удивительного в том, что оно заслуживает отдельного зала в музее. Мне, конечно, известно, что еще перед Первой мировой войной мадьярская монархия одной ногой стояла в Адриатике, а большой палец этой ноги мочила в Риекском заливе, но на старых картах и на их современных репринтах, которые продаются для ободрения страдающих венгерских сердец, эти места и так носят название «Horvat-Szlavonorszag» (Хорватия-Славония).

В окрестностях Мохача[32] есть мавзолей, построенный на месте массовых захоронений, где погребены пятнадцать тысяч погибших. Мавзолей возведен в память о поражении, которое венгры потерпели в 1526 году, но оно не утратило своей притягательной силы по сей день. Да, правда, что вследствие этого поражения распалось Венгерское королевство и венгры попали в зависимость, с одной стороны, от Турции, а с другой — от Габсбургов — зависимость, от которой Венгрия смогла полностью избавиться только после Первой мировой войны и падения Габсбургской монархии. Только затем, чтобы поначалу сделаться зависимой от результатов Трианонского договора, потом от Германии, а после 1945 года — от СССР. А сегодня, когда зависимость от Брюсселя и глобального рынка только безумцы считают оккупацией, венграм остается зависимость от памяти и истории.

Помня о поражении при Мохаче, венгры не помнят о его причинах: представители венгерской политической элиты XVI века не могли договориться друг с другом насчет финансирования армии перед надвигающейся угрозой турецкого владычества. Высшей целью для них было ослабление королевской власти. Папский легат писал тогда в Ватикан: «Если бы за три форинта можно было спасти наш край, не нашлось бы трех человек, которые захотели бы принести такую жертву». Мохачская битва стала поражением по собственному заказу: «один разгром, пожалуйста, прямо тут, на месте!»

Мохачская травма, наряду с Трианоном, до сих пор — самый большой и болезненный нарост на памяти. Список венгерских побед невелик, его легко забыть. Может ли благородно страдать страна, которой случалось побеждать? Но кто запретит жалеть себя стране, которая всегда оказывалась в проигрыше? Память вечных поражений помогает забыть, что мадьяр не всегда был жертвой, но иной раз и палачом. Список венгерских бедствий прикрывает список венгерских преступлений.

В затянутом патетическом фильме Гезы Беремени «Человек-мост», где речь идет об Иштване Сечени[33], выдающемся реформаторе XIX века, появляется мотив венгерского восстания 1948 года, но батальные сцены показаны там очень скупо и бегло. Фактически этот мотив исчерпывается сценой перехода закованных в кандалы венгерских пленных через Цепной мост в Будапеште. Мост этот был idée fixe Сечени: он строил мост, чтобы венгры прошли по нему от неволи к свободе. Пленные идут с опущенной головой, униженные и побежденные. Вторая такая сцена — это расстрел австрийцами премьера Лайоша Баттьяни[34]. Баттьяни, именем которого сегодня названа площадь, где вторая линия будапештского метро пересекается с железнодорожными путями пригородных электричек HÉV, стоит на коленях перед своими палачами в известной по иконографии позе с воздетой вверх правой рукой, восклицая: «Да здравствует Отчизна!» Фильм Берени сделан чуть ли не с голливудским размахом, он очень эффектный, высокобюджетный — не настолько, однако, чтобы режиссер позволил себе снимать накладные батальные сцены. Будь они в фильме, венгерские гусары падали бы замертво, а австрийские фельдфебели бросали бы в огонь трофейные мадьярские знамена. Режиссер скорее выбрал бы капитуляцию армии генерала Артура Гёргея под Вилагошем[35], чем трансильванские победы генерала Бема[36].

«Человек-мост» начинается сценой, в которой в австрийскую клинику для душевнобольных в Дёблинге привозят Сечени, бормочущего: «Я Антихрист, убийца Венгрии, я Ариман, я бестия Апокалипсиса». Хотя в истории войн и революций все хотели быть Христами Спасителями (как, например, Кошут[37]), неплохо, что в толпе Спасителей нашелся один Антихрист, поскольку его устами, как правило, говорит здравый смысл. Венграм и полякам в ключевые моменты их истории не хватало Антихристов, которые могли бы их спасти. Рассудок Сечени доводит его до безумия, а затем и до самоубийства.

Генералу Гёргею — этому воплощению неудач (стоит признать, правда, что на его счету есть и пара побед) — поставлен огромный памятник на стенах замка: верхом на коне, в каменном раздумье, генерал глядит на холмы Буды. Памятник стоит спиной к турулу, сидящему на тех же стенах и вперившему свой орлиный взор в дома Пешта. Турул — мифологический символ победы, Гёргей — подлинный символ поражения. Они стоят, отвернувшись друг от друга, смотрят в противоположные стороны, их взгляды никогда не встретятся.

Гигантские памятники победы были останками коммунизма, поэтому их вывезли в Собор-парк[38] — музей-скансен на окраине Будапешта.

Монументы в честь победы устанавливали победители, а стало быть, не венгры. Единственный монументальный памятник победы — нависшая над городом с цитадели, построенной победителями-австрийцами, статуя Свободы на горе Геллерта — сувенир на память о советской власти. Сначала там собирались поставить памятник сыну Хорти, летчику, погибшему в 1943 году на Восточном фронте. Не успели — Восточный фронт сам пришел сюда и поставил себе собственный памятник. Венгерский памятник должен был стать монументом во славу памяти и поражения. Только по исторической случайности его подменил памятник победы. Чужой, правда.