Гнездо аиста на колокольне церкви в Орманшаге — картина обычная, ничего удивительного. Тут в полдень не звонят колокола и не транслирует их звон «MTV» или канал «Duna». Тут царит тишина — для людей и птиц. Колокола звонят только по телевидению, только на экране люди собираются на воскресную мессу в базилике в Эстергоме[98]. Религиозная жизнь венгров невероятно богата, но только в «Magyar Televízió» и на телеканале «Duna».
В округе Черехат, расположенном к северу от Мишкольца, семья из пяти человек живет на шестьдесят пять тысяч форинтов в месяц. Это ровно тысяча злотых[99]. Так утверждает еженедельник «Мадьяр наранч», который опубликовал большой репортаж о деревнях, простирающихся к востоку от двадцать седьмой дороги. Черехат втиснулся между дорогами номер двадцать семь и номер три, обе они ведут в Словакию. В Торнасентьякабе на двести семьдесят жителей приходится две церкви и два маленьких магазинчика; нет ни аптеки, ни врача, ни автозаправочной станции, почты или школы. В венгерской деревне, хотя бы и самой захолустной, должны быть две церкви: католическая и протестантская. Они являются неизменным элементом венгерского пейзажа, как водонапорные башни, но эти хотя бы функционируют, а храмы стоят пустые.
К западу от Дуная постепенно начинает прибывать немецких надписей на вывесках. Все чаще около слова «bejárat»[100] появляется «eingang», «fogadó»[101] превращается в «gasthaus», исчезают куда-то обычные «sóróző»[102] и «borozó»[103], которых вытесняют «bierstube» и «weinstube». Уже в Комароме, городе на границе Словакии, тянущемся вдоль Дуная, как кишка, немецкие вывески в термальной купальне существуют наравне с венгерскими.
В Комароме в марте 1921 года родился мой отец. А значит, его родители должны были зачать его приблизительно в то время, когда в июне 1920 года подписывался мирный договор в Трианоне.
Мою бабушку звали Терез Варга. Как звали моего дедушку, не знаю. Потому что дедушки у меня не было. Избежать вероятности стать дедушкой — это удается многим мужчинам, когда они поневоле становятся отцами. Я узнал об этом слишком поздно. Мы всегда узнаем семейные тайны слишком поздно. Бернат Варга, которого я всю жизнь считал своим дедом, оказался моим прадедом. Есть тут один плюс — он умер еще до моего рождения. Зато с раннего детства я помню, хотя и смутно, свою прабабушку. Она жила в доходном доме на Ференц кёрут, кажется, где-то между улицами Мештер и Томпа. Это было огромное, мрачное и преисполненное достоинства здание с двором-колодцем. В квартиры входили с общей галереи, а чтобы туда попасть, нужно было сначала зайти в темный ободранный подъезд. Прабабушка была словачкой и до конца дней своих так и не научилась как следует говорить по-венгерски, из-за чего после смерти мужа почти не выходила из дому, не чувствуя себя уверенно в чужой, не освоенной за долгие годы мадьярской стихии.
С моей памятью дело обстоит так: я помню, что бабушка там жила, а не то, как она выглядела и что говорила. Лучше всего я запомнил сам дом и то, что ее квартира находилась в левой части флигеля, и это доказывает, что зачастую мы легче запоминаем места, чем людей. Еще отчетливей я помню старые «икарусы», которые ездили тогда по будапештским улицам. Меня восхищали их угрожающе оттопыренные зады, в которых помещался громогласный мотор, — автобусы были похожи на каких-то огромных серо-синих шершней.
Сегодня уже не так-то просто попасть в эти пробуждающие детские воспоминания, окруженные галереями дворы. Ворота в основном закрыты; их неприкосновенность стерегут домофоны. Поэтому, если мне случается где-нибудь на Бульварном кольце или в старой Буде найти открытые ворота, я вхожу в них, останавливаюсь посреди двора, задираю голову и смотрю вверх, в маленький квадрат неба, огороженный балюстрадами галереи.
Так вот, бабушка Терез жила в Комароме и, по всей вероятности, там встретила мужчину, который стал отцом моего отца. Хотя, конечно, нельзя исключить и того, что ее беременность была результатом поездки в Будапешт или на другой берег Дуная, где только-только зарождалось новое чехословацкое государство. Был ли это скоротечный роман или бурная страсть — мне неизвестно. Кажется, этого не знал и мой отец, потому что сразу же после появления мальчика на свет бабушка отдала его на воспитание своим венгерско-словацким родителям, которые усыновили маленького Белу. И исчезла из Венгрии на добрые четверть века. Чего она искала в Италии, в чем была причина ее тогдашней эмиграции, почему вернулась домой только после войны — не имею ни малейшего понятия. Может, ей не по душе пришелся режим адмирала Хорти? Но в Италии вот-вот придет к власти первый паяц среди диктаторов, так что теория, будто бабушка Терез была коммунисткой, тоже не вполне убедительна. Хотя я и не могу иначе истолковать тот факт, что вернулась на родину она именно в тот момент, когда при помощи репрессий закладывало свой фундамент государство Матьяша Ракоши. А может, тут кроется мелодрама — просто поехала вслед за мужчиной?
Кем был ее любовник, который не мог бы и предположить, что его внук будет жить в Варшаве, неизвестно — остается только строить догадки, и все это будет не более чем литературная забава. Я не думаю, чтобы он предавался каким-то особенно глубоким размышлениям на тему судеб Центральной Европы.
В июньский день 1920 года, когда по всей Венгрии вывесили черные флаги и зазвонили траурные колокола, мой неизвестный дед взобрался на мою бабку, и они дали жизнь моему отцу. Так что в каком-то смысле я и сам являюсь трианонским последышем. Мой отец был истинным сыном Малой Венгрии. Его таинственный отец жил еще в Великой Венгрии.
Прадедушка Бернат работал на железной дороге в Комароме, и работал, видимо, неплохо, если в начале тридцатых годов его перевели прямо в Будапешт. Вместе с прабабушкой и моим отцом они поселились на улице Сабольч, у вокзала Нюгати, так что деду было близко ходить на работу.
Комаром оказался разделен пополам, между Венгрией и Чехословакией.
Ребенком я как-то поехал в Комаром с родителями; это было много лет назад, когда я еще ходил в начальную школу, чтобы описать подробности той поездки, мне пришлось бы пофантазировать. Помню только, что отец ностальгически прогуливался по городу и показывал мне какие-то дома, но помню это как сквозь туман, вернее, сквозь свет ленивого августовского солнца, в котором размываются контуры домов и моя память. Единственное, что наверняка осталось в памяти после той поездки, — это вкус яичницы с шампиньонами, которую нам давали на завтрак в отеле. Кажется, это была лучшая яичница с шампиньонами в моей жизни, если я не придумал себе ее необыкновенный вкус. Ну и еще я запомнил, как мы проезжали пограничный мост, разделяющий Венгрию и Чехословакию, и как отец, сидя за рулем нашего голубого «форда-эскорта» — а было это в середине восьмидесятых годов прошлого века, — все еще сокрушался об этой утрате, об ампутации части страны, о том, что его родной город разделен на две половины и лучшая из них отдана чужим.
Много лет спустя, когда уже я вел машину, сопровождая отца в его очередном ностальгическом путешествии в Будапешт, я услышал от него слова: «Все это когда-то было наше». Мы проезжали независимую уже тогда Словакию, по извилистым дорогам где-то вблизи Зволена или Банской Быстрицы. Отец произнес эти слова скорее с меланхолией, чем со злостью, поскольку был настоящим венгром.
В Комароме господствует хаос. Вроде бы все дома, как по линейке, выстроились вдоль главной улицы, но старые классические одноэтажки перетасованы с новыми выкрашенными в яркие цвета домами со сложносочиненными фасадами в стиле замка злого волшебника Гаргамеля, а между ними поблескивают железные кровли традиционных бараков семидесятых и восьмидесятых годов. Запад Венгрии — что меня когда-то поразило, а теперь кажется вполне естественным — куда более хаотичен, чем восток. Дорога от Сомбатхея до Залаэгерсега выглядит так, как выглядит Польша, то есть никак. Оба города являются региональными центрами Западной Венгрии: Сомбатхей — столица комитата Ваш, Залаэгерсег — комитата Зала. И вид у обоих такой, словно их могло бы и не быть. Венгрия не могла бы обойтись без городов и деревень Альфёльда, но спокойно обошлась бы без Сомбатхея и Залаэгерсега. Ни малы, ни велики — от шестидесяти до восьмидесяти тысяч жителей; не слишком красивы, но и не так уж безобразны; в Сомбатхее и Залаэгерсеге нет ничего, за что их можно было бы полюбить. Просто хаос и эклектическое смешение эпох здесь проявляются сильнее, чем в остальных городах. Сомбатхей хотел бы похвастаться своей историей и достижениями и, верно, сделал бы это с размахом, стараясь при этом не показаться смешным. Поэтому огромная расписанная стена, представляющая историю Сомбатхея в картинках начиная с древнеримской эпохи, когда город назывался Савария и был столицей римской провинции, скрыта от посторонних глаз во дворе дома на улице Кёсеги, рядом с площадью Мучеников. Фрески впечатляют, но невозможно увидеть их целиком, во всей их фантастической безвкусице, потому что смотреть можно только с близкого расстояния. Нельзя отойти назад так, чтобы охватить взглядом всю стену: сразу за спиной — стена, справа — дерево, а у стоп римских легионеров припаркованы машины. Сомбатхей хотел бы гордиться собой, но, кажется, понимает, что гордиться ему нечем. Самое красивое, что здесь есть, — это название улицы Кёсеги: так же называется ладный городок неподалеку с двенадцатитысячным населением, воплощение спокойной провинциальной меланхолии в барочных декорациях.
