Нумерация пештских троллейбусов начинается с семидесятой линии, соединяющей площадь Кошута с улицей Эржебет Кирайне. Дело в том, что троллейбусы в послевоенном Будапеште появились в честь семидесятилетия Иосифа Сталина — это был очередной дар советского народа очередной братской стране. Было это 21 декабря 1949 года — тогда вместо Рождества праздновали день рождения Сталина.
И так же, как польский Дворец культуры[70], троллейбусы являются доказательством победы мертвой материи над человеческой: Сталин мертв, а будапештские троллейбусы ездят, варшавский Дворец культуры стоит. На пештских улицах все еще можно увидеть старые, покрытые ржавчиной, квадратные и на удивление непрактичные советские троллейбусы модели «ЗиУ-9». Сталина, правда, они не помнят, зато Брежнева — еще как.
Итак, время от времени я отправляюсь погулять по предместьям, по Ракошсентмихай, до Кишпешта, углубляюсь в дальние закоулки Зугло за площадью Бошняк. Люблю дорогу от площади Барош, мимо вокзала Келети, до площади Бошняк. Автобусом номер семь, который едет вдоль улицы Тёкёй по дырявой брусчатой аллее, неровной, словно выщербленная фортепианная клавиатура. Посреди аллеи пролегли недействующие трамвайные пути; когда-то по ним ездил шестьдесят седьмой трамвай, но рельсы давно пришли в негодность, поэтому вот уже много лет его замещает автобус номер шестьдесят семь «V», а старые трамваи типа «UV», которые когда-то обслуживали шестьдесят седьмой маршрут, остались только в воспоминаниях меланхоликов, создающих сайты в Интернете, посвященные этой линии или вообще машинам модели «UV». Еще до недавних пор трамваи «UV» ездили по девятнадцатой, сорок первой, сорок седьмой, сорок девятой линиям: старые, шаткие, скрипучие квадратные ящики, изготовленные полвека назад; с деревянными лавками в прицепных вагонах и окнами с ручками. Истинный символ Будапешта. На конечной вагоновожатый стаскивал пантограф веревкой, а тормозил или ускорял движение с помощью ручного тормоза; «UV» был настоящим передвижным музеем техники, но главное — был хранителем истории, помнящим диктатуру Ракоши, народный подъем 1956 года, кадаровскую «малую стабилизацию», перелом 1990 года. Такой вот желтый трамвай тянут за собой герои «Будапештских сказок» Иштвана Сабо — он становится их домом, в котором они живут, ссорятся, болеют, плодят детей. Будапешт — словно один большой трамвай, который едет сквозь время и историю, везет своих пассажиров вместе с их будничной жизнью и святыми для них делами. Я стараюсь ездить будапештскими трамваями как можно чаще, на меня там нисходит какой-то удивительный покой, я перестаю спешить, впадаю в рефлексию… Да, признаюсь честно: становлюсь меланхоличным. Хотя трамваев «UV» уже давно нет, и теперь самые старые трамваи — те, которые были выпущены на фабрике Ганза в шестидесятых-семидесятых годах. Они по большей части — мои ровесники, и нынче им пришлось взять на себя роль хранителей будапештской памяти: о коммунистическом благосостоянии семидесятых-восьмидесятых, смене государственного строя, первом демократическом правительстве, новой свободе и капитализме конца двадцатого века, а в последние годы — о беспорядках и небольшой венгерской гражданской войне. Почти сорок лет эти трамваи ездили по путям четвертой и шестой линий на Надькёрут, а сейчас их вытесняют новые combino с низкой платформой, так же как они в свое время заняли место трамваев «UV» на других линиях. Какие воспоминания об этом городе увезут с собой трамваи combino через тридцать-сорок лет, когда уже перестанут ходить по Надькёрут?
Мне нравятся такие предместья, как Ракошсентмихай, далеко за Эрш везер тере — восточными воротами города, куда уже никто не отправится без действительно серьезной причины. Эрш везер тере — это настоящая граница: там заканчивается красная линия метро и начинается движение пригородной электрички HÉV. Роль огромных караульных будок у городской заставы исполняют три гигантские коробки: Árkád, Sugár и IKEA. Первый — это классический mall, торговый центр, в котором можно купить все абсолютно то же самое, что и в других ему подобных. Что представляет собой последний — известно. Зато Sugár является посмертной маской гуляшного коммунизма. Сегодня на металлическом саркофаге Sugár красуется крупная надпись: «Мы работаем даже в воскресенье!» Этот девиз звучит как информация с таблички на воротах храма, что помимо прочего здесь совершаются богослужения. Sugár открылся в ноябре 1980 года. Его открытие было событием, равным по масштабу проезду Юрия Гагарина по улицам Будапешта двадцатилетием раньше. Помню еще, как летом 1981 года жена господина Сепи, который жил на улице Дертян, купила там сверхсовременную швабру с регулируемой щеткой и показывала ее нам, полная хозяйской гордости. В выходные все жители улицы Дертян и ее окрестностей ездили в Sugár — так, как сегодня принято проводить уик-энды в варшавской торговой галерее «Мокотов» или в будапештском «Маммуте».
Миновать Árkád, Sugár и IKEA и поехать дальше старым «икарусом» тридцать первой или сто сорок четвертой линий — решение, принятое на собственный страх и риск: там нет уже ничего интересного, никаких магазинов, никакой воплощенной мечты.
Вместо этого в Ракошсентмихай есть ресторан «Спорт», который специализируется в приготовлении блюд из птицы и помимо огромных порций бесплатно предлагает окунуться в атмосферу, нисколько, кажется, не изменившуюся с шестидесятых годов. Я сижу в «Спорте» над тарелкой куриного пёркёлта с галушками и размышляю о венгерских шестидесятых и семидесятых, о гуляшном коммунизме, об унижении после 1956 года, об отказе от малейшего жеста или слова, которое звучало бы иначе, чем то, что печатается в «Непсабадшаг»[71], о времени, когда весь народ работал на двух окладах, строя свою «малую стабилизацию», расплачиваясь за нее первыми инфарктами, и когда венграм казалось, что они независимы в суждениях, потому что слушают «Радиокабаре».
Я возвращаюсь в Будафок, южное предместье Буды, напоминающее городок XIX века, где мог бы переживать свои душевные смуты воспитанник Тёрлес. Мы бродим по этому островку XIX века с Гаспаром и Лайошем в последнее воскресенье октября, а в воздухе уже повис ноябрь, на наших лицах оседает редкая влажная мгла, мы поднимаемся в гору, нас облаивают псы.
Псы заливаются лаем за воротами, решетками, каменными оградами. Наше вторжение для них — настоящее развлечение в это нудное воскресенье, да и в любой другой нудный будафокский день, каких тут много — приблизительно триста шестьдесят пять в году. Собаки, облаивающие нас на каждом углу, — знак, что мы уже за чертой города, хотя Будафок еще входит в административный округ столицы. Но по сути, едва выйдя из трамвая номер сорок один у кабачка «Пишта нени», мы уже очутились за городом. На холмах II и XII кварталов дома стерегут камеры и сигнализация, а здесь, в XXII микрорайоне, по старинке работает традиционная охрана.
«У тети Стефании» вино и пиво в два с лишним раза дешевле, чем в центре города, так что мы заказываем двойную порцию. В швабской корчме около кладбища уже подороже, зато там на удивление хорошо готовят, хоть поначалу огромный безлюдный зал настроил нас скептически. Из соображений осторожности мы заказываем йокаи баблевеш[72] и бограч-гуляш, и потом немного жалеем, что не заказали чего-то посерьезнее: супы убедили нас, что соседство корчмы с кладбищем — чистая случайность.
С холмов Будафока хорошо видны трубы Чепельского комбината. Эта, даже размытая влажной дымкой тумана, картина мгновенно переносит нас из области ностальгических грез об австро-венгерских городках в эпоху коммунистической индустриализации XX века. Чепель — фабрика-остров, тоже вроде бы Будапешт, но как бы не до конца. Проще всего добраться туда пригородной электричкой с Борарош тер. Ох, как далеко отсюда до всех этих Рыбацких башен, парламентов, улиц типа Ваци, купален Геллерта и Сечени — а все же венгерского духа здесь больше, чем во всем центре. В 1956 году Чепель защищался дольше всех. Отсюда шли эшелоны с боеприпасами для Польши в 1920 году. Я смотрю на его трубы: они почти красивы — чистые и симпатично дымят. Сейчас они принадлежат какому-то заграничному консорциуму, комбинат удалось продать, так что ему не пришлось стать монументальным памятником индустриального банкротства. Как это случилось, например, с фабриками Трансильвании, брошенными бежавшими оттуда рабочими. Трансильванские фабрики выглядят руинами космодромов, гигантскими межпланетными станциями, экипажи которых вымерли в результате какой-то космической пандемии несколько сотен лет назад, и с тех самых пор их базы ржавеют в джунглях чужих планет. Более кошмарные руины оставил после себя, наверное, только Николае Чаушеску: это Копса Мика (венгерское название — Кишкапуш) — небольшой городок с крупными фабриками, карманная версия ада, бесплатный пробник мерзости. Уже на въезде город угощает макабрическим аперитивом: лес на окрестных холмах мертв. Деревья сменили зелень на темно-фиолетовую пленку, так же как дома в Кишкапуше покрылись черным налетом. В Венгрии, которую безумие социалистической индустриализации коснулось в меньшей степени, нет таких адских мест. Есть скорее чистилища, покинуть которые, впрочем, нет шансов.
