В тайне души он не выносит России: от этого, как кончились «заседания», литература и проч. (в апреле), он «в вагон» и за границу.

«Вези меня, Зина, подальше от этой вони». И везет, бедного, — эту «иностранную поклажу», — чуть не в багажном вагоне за границу. Лучше бы среди своих коробочек и картонок, длинных чулок и всякой «парфюмерии». Que ce que le Мег.? Ce la chose de parfumerie... ¹⁰⁵

В то же время вот за 13 лет, что́ я его знаю, он не сказал ни одного порицания евреям. Беспорочный народ? Но у них это общий метод — не проронить слова дурного о «священном народе».

И банки, и все — не порицаемо.

И сосут нашу кровь — не порицаемо.

Однажды он мне сказал проникновенно (он редко, но иногда так говорит):

— Влад. Соловьев, умирая, молился за евреев.

Конечно, за «отмену у них черты оседлости».

Мер. сказал это как конфиденциальное сообщение. Я смутился. Это было особенное (в тоне).

И все они таковы. До России им дела нет. Втайне они ее ненавидят или во всяком случае вполне равнодушны. От этого и Флексер (Волынский) так равнодушно напал на «шестидесятников», которые нам все-таки родные; и Айхенвальд — на Белинского, по которому мы «все учились». И напали не преждевременно, а «вовремя», когда зуб получил укус и когда лев был «слишком мертв», чтобы ответить биющему. Это благоразумное и вовремя нападение — чисто еврейское. Еврей без «подготовленной почвы» не решится на крупный шаг, — ни в торговле, ни в литературе. Также и Г. «поет славянофилам», когда стало безопасно петь.

И все это — равнодушно. «Это не безрассудные русские, которые ломают себе шею».

Но в равнодушии — и слабость. Увы, «сваривает металлы» только сильное пламя. Евреи завладели русскою литературою, но они не «сварились» с нею. Они — господа, но этих господ ненавидят (втайне и презирают, даже «Кондурушкин». Я слышал разговоры: везде перед евреями страх, но ни одного о них теплого слова, даже левых).

Русские равнодушны к евреям (кроме «милого друга», у меня — Столпнер, у Веры — Маруся). К массе их равнодушны, «за пределом своего дома», вне личных и поименных отношений.

Евреи, т. обр., не просочились отнюдь в русских. И внешний теперешний захват, очевидно, временен.

Это хорошо. И эту «черту» разделения и сопротивления должно удерживать. Дело Бейлиса имело громадные последствия, — и именно тем, что русские были здесь поражены. Это «торжество евреев» открыло всем глаза. Множество людей — пусть безмолвно — испугались за Россию. Увидели угрозу будущности России. Во время Бейлиса «черта оседлости» была как бы снята: они точно хлынули всею массою в Россию; все увидели, что они всем владеют, деньгами, силою, властью; прессою, словом; почти судом и государством. Пережили ужас. И этот ужас чувствовался в каждом дому (домашние из-за евреев ссоры, споры). До Бейлиса не было «вопроса об еврее»: вопрос был решен в их пользу, и бесповоротно. «Только одно правительство задерживало, но оно косно и зло». После «дела Бейлиса», когда увидели, что оно сильнее самого правительства и что правительство не может с ним справиться, несмотря на явность правды (Андрюша, очевидно, ими убит), — когда они вывезли с триумфом своего «Бейлиса» и наградили его покупкой имения в Америке, а г. Виленский тоже выехал за границу: все увидели, что «сплоченное еврейство» куда могучее правительства «в разброде», спорящего и вздорящего. И поняли, что правительство одно «кое-что еще защищает» и кое в чем «сдерживает» евреев, «общество» же — положительная труха.

Вот отчего, если бы «дело Бейлиса» было нами выиграно, «еще более угнетенная нация» пошла бы гигантскими шагами к триумфу и победе.

Теперь ее дело «застряло».

Она, несомненно, почувствует громадный отпор в молчаливых русских душах.

И отдаленно и ноуменально: Христос еще раз победил, после того как они «еще распяли»...

И, по-видимому, это судьба и будущность: евреи тем более будут всякий раз проваливаться, чем они еще раз будут «распинать»...

Именно, именно в торжестве их — провал, поражение и слабость. Так в Апокалипсисе и сказано о «победе» тех, которые «претерпели»...

Будем «терпеть»...

* * *

18 декабря 1913

«Не пришли к Суворину» (в юбилей), очевидно, составило какую-то конспирацию, и были «уговоры не прийти»: ибо не только тогда кричали во всей печати: «Мы не пришли», но, когда я издал его письма и сказал, что «он не обиделся», никто не поверил, а все стали уверять, что «ему было очень больно».

Но уверяю, что больно не было. Это я знаю, как «свой человек там».

Но отчего? Об этом я размышлял.

«Не пришли» все те, которые были чем-нибудь обязаны Суворину.

Естественно, «не пришел» Амфитеатров, забравший шесть тысяч аванса, вышедший из газеты и даже не сказавший «уплачу», и не уплативший, и несмотря на успехи «России», т.е. уже начавший загребать деньги¹⁰⁶ .

Столь же странно было бы сказать старику: «Здравствуй» — Мережковскому, коего даром объявления в «Нов. Пути» печатал Суворин. И свидания с коим столько раз он (Мер.) просил через меня. Но я, зная, что ничего не выйдет, и зная взгляд старика на Мер., уклонялся исполнить просьбу друга.

Стыдливые истины.

И «не пришел» никто из студентов и молодежи, за которых, по письмам, не видя их в лицо, «распоряжением на контору» уплачивал Суворин (плата за учение, — так помощь).

Милый, прелестный старик. Как чту я твою память. Она вся благородная. И как понятно, что тебе «не пожал руку» в 70 лет неблагородный век.

И что ты остался спокоен и после этого продолжая делать добро людям, которых никогда даже в лицо не видал.

А Изгоев, как черная собака, писал о нем сейчас после «†»: «сын безграмотной попадьи и битого фухтелями николаевского солдата».

Об этом Изгоеве говорил Столпнер: «Он никогда при разговоре не смотрит в глаза вам». Это я заметил тоже, раз видев его у Вергежской. Всегда потупит глаза.

Судя по словам в одной его статье (в «Р. М.»), «нет хуже окаянства, как давать сведения кой-куда», я думаю: уж не дает ли он этих «сведений». Боль оказывания имела что-то личное. И тогда понятен вечно потупленный взор.

(за занятиями) 

* * *

18 декабря 1913

Говорят, вечна одна истина, и только она.

И вечна одна добродетель. И тоже только она.

С такой надеждой можно бы жить, и ради этого стоило бы осуществлять в себе и истину и добродетель. «Стать их Личардой верным», как выражается Смердяков.

Но ведь этого нет.

Напротив, «истина» — это мелькание.

И добродетель «там где-то»...

Перед глазами именно не истина и именно не добродетель. Постоянно. Самое устойчивое именно ложь, и самое устойчивое именно безобразие.

Попробуйте-ка постарайтесь «утвердить истину». Ноги сломаются. Грудь задохнется. Упадешь. И все-таки «истину увидишь только в спину уходящею за горизонт». И только отрада, что, умирая, мотаешь головой ей в спину: «Вот она! уходит! бегите за ней».

А «утвердить ложь» ничего не стоит. Да нечего и утверждать: стоит столбом и никуда не валится.

То же и добродетель: «ничего нет скучнее и монотоннее».

Так что Платон, сказавший, что «истины суть идеи» и что «они вечны», а ложь есть призрак, — не ошибся ли глубочайшим образом? Счастливый оптимизм, должно быть сказанный в счастливую эпоху «семи мудрецов». Эти «семь мудрецов» перекликались друг с другом своими «истинами», не замечая, что никто на них не обращает внимание и что самих «мудрецов» замариновали в спирт и выставили в Кунсткамере «для обучения юношества». — «Вот какие бывают в истории чудаки».

Ну, так что же?

Ложь. Безобразие. — Что вы этим хотите сказать?

Ничего. А только очень скучно жить.

Не от этого ли я «не принимаю участия в жизни».

И «отвалился в сторону в канавку».

Не только от этого. Но отчасти и от этого. Мое глубокое убеждение, что интереса жить — очень мало.