Это — выдумка петербургских канцелярий, петербургского дозора, петербургского шпионства и ревизий; выдумка легкомысленного Феофана Прокоповича и неосторожного в сем случае Петра Великого, поместивших неосторожные главы в «Духовном Регламенте». Это — выдумка Гильдебрандта и пап (действительное и обязательное безбрачие).
~
Победоносцев (Кон. Пет., обер-прокурор Синода) в популярной для семейного и для школьного чтения приспособленной «Истории христианской церкви» говорит, что выбор монахов на епископские должности обязан происхождением своим не канонам и еще менее какому-нибудь принципу, а обыкновению греческих императоров, которые, усмотрев, что монахи (т.е. того времени, ихнего времени) отличаются более строгою жизнью, чем прочие лица духовного звания, стали по преимуществу их вызывать на епископское служение. И монахи (т.е. «теперь», в их время) оправдали их выбор. Так этот обычай и укрепился. Но еще в XVIII веке в юго-западе России среди епископов был один или два случая — семейных. С тех пор эта традиция угасла. Но только нелепое невежество может утверждать, чтобы древнейшая традиция не имела права восстановиться.
* * *
— Gloria! Gloria!
5-6 часов утра. В соборе Св. Петра. Рим. Все в ожидании, волнении. Я сидел на 3-й скамейке перед главным алтарем. Утренние лучи в окнах золотили храм. Служил Рамполла и сонм епископов. Хор был влево, сейчас над нами. Орган молчал.
Голубой воздух и солнце. И клубы дыма входили в лучи и отливали там. Все было прекрасно, но прекраснее всего звуки:
— Gloria! Gloria!
И еще, и еще. Я службы не понимал. Но это-то я понимал:
— Gloria! Gloria!..
Я поднял глаза: с немного старческим, безобразным и морщинистым лицом выводил звуки мужской сопрано. Я вспомнил, что у католиков готовят этих сопрано и оскопляют мальчиками. Содрогнулся и отвернулся. А на сердце падали и куда-то уносили эти восторженные, эти чудные, эти действительно мною не слыханные никогда прежде звуки:
— Gloria! Gloria...
«Gloria!» — прошептал я в сердце своем. О, зачем мы разделены с ними. Зачем вообще разделения, и тоска, и злоба. Не нужно. Не нужно, ничего не нужно, кроме любви, и вечных сияний, и поцелуев, и братства. О, люди... О, братья...
Gloria! Gloria! — шумели Фивы... И в прозрачных туниках из бумажной ткани египтянки шли вслед избранного Аписа...
Щеки пылали у них и глаза горели... Он же шел медленно... Их дыхания и его дыхание смешивались. Он весь был черный, и горячие лучи хотя вечернего, но еще сильного солнца впитывались без отражения в его могучий крестец, где было изображение священного жука. И будто гипноз какой-то охватил и его, и он сознавал себя Господином идущих вслед...
Глаза его были разумны и все лицо мудро.
Gloria! Gloria...
Он медленно покачивался, и идущим сзади видно было, как розовела кожа его, — человеческого, телесного цвета. С невыразимым умилением египтянки глядели на эту кожу, за которою были потоки Могущества, и Силы, и Жизни, ею же живет мир. И им казалось, что это не солнце отражается на коже, а Само Вечное Солнце пребывает там, и лучится оттуда, и дает жизнь и счастье в их лица...
Им же живем мы!!.. Gloria! Gloria!..
Мягкие и нежные сопрано их разносились по всей равнине и катились через Нил и даже были слышны на том берегу. Они не могли оторвать глаз... Молодые, перебивая старых, и старые, перебивая молодых, все хотели приблизиться и не смели приблизиться и хотели коснуться и не смели коснуться...
Gloria, gloria...
И крики, и шум, и фимиам, и смятение поднимались тем больше, чем ближе подходили они к храму, куда вступит он, Господин их, «ваали» их, — и за ним войдут они, его рабыни и служанки, и прах и грязь между раздвоенных копыт его...
И ему стало нежно, столь любимому, под их дыханием. Их волнение передалось ему, и показалось, как капля крови, Солнце, которое стало восходить. На небе Оно гасло, здесь показывалось.
-- Вечное Солнце, неумирающее Солнце.
* * *
Удивительно, упрекают меня в порнографии (и суд, и цензура), когда и капельки ее нет во мне и единственно оно сидит у цензоров, судей и литераторов. Конечно, я «это» все считаю священным: да как же иначе, если у меня есть дети? как же иначе, раз я имею отца и мать? Но послушайте же, что я вам скажу, и цензоры, и писатели (до судей не дойдет, — ничего не читают):
Разве мы бережем у детей так ум и душу, мысли и убеждения, как «это». «Книжки какие хочешь читай», — ну, с «выбором»; но все же и чтение, и книжки могут быть разные, мы можем в них колебаться, изменять их. Тогда как никаких не может быть колебаний, чтобы 1) «сюда» самому не дотронуться, 2) ни единому человеку (до возраста) не дать дотронуться и 3) сохранить «это» в необыкновенной чистоте и строгости до акта (возраст, брак).
Позвольте: да мы к душе так не относимся, к религии, — где все же можно иногда «манкировать», поленившись к обедне или не помолившись на сон грядущий; войдя полюбоваться музыкой и всем — то в лютеранскую кирку, то в католический костел. «Это» есть единственное в мире — в целом мире — чего порча, «перемены», «колебания» мы именуем гибелью и развратом, грехом и преступлением.
«Это» — одно!
Так ведь не значит ли это: тут такой завет, такая строгость и тайна, что поджилки трясутся. Что́? В чем? Без имен и вообще «анонимно», «в органах и функциях», т.е. в том, что́ мы так именуем и что́ нам открыто в таких обыкновенностях, как «орган» и «функция», но что на самом деле не исчерпывается этим. И вот отсюда-то и начинается моя тревога и говор; отсюда и моя «порнография». Все люди кричат: «У Розанова порнография», тогда как, напротив, я первый начинаю извлекать всех людей, все человечество, из «порнографии». Все так и считают «орган» и «функция», и считают их «грязными», — считают тем, что «низко» и «неприлично» назвать, а «тем паче — в печати». Между тем если продолжить аналогию с «органом» и «функцией», то ведь никто не считает «грехом», если мы подышим пылью, а не чистым воздухом или если пройдемся не на своих ногах, а на ходулях, т.е. неестественно. Не считают «павшим» человека «ослепнувшего». Вы чувствуете, — может быть, и цензора почувствуют, — что «это» не орган и функция: а раз здесь всовывается категория «греха», ни к единому органу не могущая быть отнесенная, — то, значит, в «этом» религия или какой-то кусочек религии, лучок религии. Раз я могу сказать «грех» о несвоевременном употреблении полового органа и совершении половой функции, тогда как ни о каком ином органе в голову никогда и никому не придет сказать «грех»... «против Бога»... «против религии», то не ясно ли, что своевременное в этой самой области есть...
Что́?
Тут-то и начинается расхождение «порнографии» и «святого».
Мир и говорит, о естественном и своевременном — что будто все-таки это есть «грязь», «гнусно», то, чего «нельзя назвать вслух», а «печатать — тем паче»: совершая всем этим невообразимое кощунство и поругание святынь. Ибо
если несвоевременно — «грех»,
то ведь ео ipso80 это — есть часть религии, ибо «грех» относится к категории религии. Откуда очевидно, что:
своевременное и естественное свято
и какой-то особенной нитью связано с Богом. Как? — мы не знаем еще, но — связано.
Поэтому-то я, давно утвердившийся в этих мыслях, — и доказательно утвердившийся (всему свету могу доказать), — и говорю полными словами, ясно, открыто, — говорю, наконец, радостно как «об открывшейся мне истине» — об этих якобы органах и функциях, а на самом деле о неведомом начавшем брезжиться религиозном свете — счастливо, упоенно, настойчиво, постоянно, нисколько не скрывая, что все «это» люблю, чту, исполняю и велю прежде всего детям исполнять, — благодарю, что мои родители исполняли, благодарю, что все люди исполняли, благодарю, что все сущее исполняет.
