Но, входя в наши дома и в наши семьи как знакомые и как друзья, они всегда несут на себе льстивое и лукавое «общечеловеческое лицо», со смехом над «национальными предрассудками», в сущности только — нашими. Что мы, русские и христиане, все для них «трефа», поганое, нечистое и ненужное ни Богу, ни людям, они об этом не распространяются, они нас только учат и внушают своим непреодолимым гипнозом, что является чем-то «трефным» и негодным наше правительство, что это есть поганое «трефа» в Польше — ее старое шляхетство и темные ксендзы, что такое же «трефа» — немецкая филистерская семья и немецкие семейные добродетели или немецкая верноподданническая любовь. Таким саркастическим смехом над всем европейским и над всем христианским прокатились стихи и проза Гейне, этого остроумного и вместе интимного пересмешника, отрицателя и циника. Смех Вольтера был глубоко здоровым смехом сравнительно со смехом Гейне, значительно отравившего европейский дух. Но этот смех и сарказм Гейне, без всякого утверждения, без всего положительного, — он в мелких и грязных формах сочится из всякой еврейской строки, из всякой еврейской газеты, от всякой еврейской книгоиздательской фирмы. Возвращаясь к тому, что это такое, этот непрерывный смех над всем европейским и христианским, мы найдем полное его объяснение в том, что это есть литературное преображение знаменитого их учения о «трефа». Секрет и разгадка в том, что все «европейское и христианское» есть что-то обреченное Богом, их «израилевым богом», на вымирание, гибель, вырождение и гниль. Гноить и гноить русских, гноить и гноить Францию, выедать все «старонемецкое» у германцев — это почти физиологический закон евреев, перешедший на степень бессознательной привычки. Кроме «ихуего еврейского», этого всемирного «кошера», все остальное — «заклятое» и «трефа», «не годно к употреблению». Вот объяснение «дурного правительства», в сущности, «трефного правительства», одинаково в монархической России и в республиканской Франции. И «республика» — трефа, потому что она — «не наша», потому что это «республика гоев»; напротив, и монархия будет «кошер», если королем или президентом объявится где-нибудь Соломон Соломонович. Нет ни одного еврейского порицания еврею Дизраэли— Биконсфильду, потому что он «кошер» и «наш»; а на Бисмарка, который никак не меньше Биконсфильда, были высыпаны все еврейские яды бесчисленных газет и парламентских ораторов. Весь вопрос в том, чтобы были «мы» и «наши», — о прочем ни о чем нет речи; нет речи о добродетели, о разуме и всего меньше речи о христианской или европейской пользе. Но этот неудержимый и неодолимый напор еврейского наглого хохота над всем старым в Европе, над всеми европейскими святынями, над всеми европейскими молитвами и вздохами, над нашей старой поэзией и крестом, — это есть выползшее в литературу их учение о «трефном» и «кошерном», «поганом» и «чистом», которым сорок веков были пропитаны все хижины еврейские, с вечной заповедью: «не ешь с персом», «не ешь с греком», «не ешь с римлянином», «не ешь с испанцем», «с французом», «с немцем», «с русским». Ни с кем «не ешь» и «не вступай в брак», — ибо они не чисты и гои. Сорока веков нельзя отмыть ни от кого; сорок веков сильнее всякой индивидуальности.

Что же это такое? И что такое сравнительно с этим бледное и бессильное учение иезуитов и статуты иезуитского ордена? Это — цветочки: в иудеях мы имеем «ягодки». Всякий еврей и, с позволения сказать, «Гру— зенберг», всякий «Гинзбург» и «Ротшильд» есть «папа» в самочувствии, в самосознании, в «избранности» Богом. И эти мириады «пап», насевших на Европу, давят на нее, как чугунная тумба на человеческую грудь.

И тяжело дышится Европе. Сдавливают ее могучие кольца Израиля. Он уже все облепил — векселем, книжкой, газетой. Давит, кого может и обольщает, кого еще не может. Он, в особенности, обольщает детей наших, в школе, в университете. Наше несчастное бесхарактерное юношество уже все облито сладким ядом еврейского гипноза, льстивого, интимного и насмешливого в отношении «иных». Несчастный «гой» или «гойка» 17—20 лет не понимают, что они лично суть «гои» и «скверна» для говорящего с ними еврея и еврейки; они полагают, доверчиво, что евреи только «критикуют» из «общечеловеческого чувства» их трефное правительство, их трефную политику и всю их трефную историю.

Что евреям наши Крестовые походы? Что еврейской душе говорит наше страдание под монгольским игом? Смех, а не горе. Что им говорит чистое имя Пушкина, народное имя Кольцова? И они все это загаживают, ибо всякий европейский свет есть тьма для них, как они со своим «не съедаемым ни за что бедром» говядины представляют для нас чудовищный курьез и сплошную, даже непонятную, темь.

И не будет света в Европе, пока не скроется за горизонт этот ужасный мрак. Теперешнее «к свету!» Европы имеет единственный перевод: «освободимся от племени с чудовищными уставами жизни». Не надо его, не надо!! — ни как соседа, ни как сожителя! «Не надо брака» — это они первые сказали и твердят себе сорок веков. Это их устав, это их слово. Да будет оно исполнено.

1913 г. 

В преддверии 1914 года

Уходящий в вечность 1913 год и восходящий зарею перед нами 1914 год — встречаются, как остриями, в мучительной борьбе, какую русскому народу приходится выносить от чужого азиатского народа, волею судеб замешавшегося в нашу историю. Мы говорим об евреях. По частному поводу, — желание сокрыть явное преступление, — евреи выступили как единая всесветная нация, почти как один человек, — и накинулась на Россию и русских, на русское государство, на русский суд, на русскую остающуюся от них независимою печать, требуя, чтобы все это оставалось не в рамках объективного бесстрастия, «не взирающего на лица» и нации, а чтобы все это взирало на евреев и сохраняло за евреями какую-то совершенно дикую и небывалую привилегированность: быть не судимыми, быть не обвиняемыми, быть даже не подозреваемыми... Эта претензия, которая показалась бы сумасшествием в устах немцев, французов, англичан, не говоря уже о забитых и забиваемых везде русских, не кажется сумасшествием ни самим евреям от иллюзии «избранности», проникающей всю их историю, ни даже другим народам, давно привыкнувшим уже к невыносимому еврейскому хвастовству, самоупоению и презиранию ими других народов. Эта нация ростовщиков и банкиров в то же время претендует на культивирование высших философских добродетелей самого бескорыстного и отвлеченного характера. С этой нацией в будущем нам еще предстоит очень много возни, и только что кончившееся «дело Бейлиса» есть только предостережение вовремя. Нет, однако, сомнения, что здравый русский смысл не покинет нас и что тот еврейский «шок», подобный нервному шоку при операциях, какой они произвели на русских в октябре и ноябре 1913 г., скоро пройдет, русские опамятуются, придут в себя; и увидят все «дело» о замученном русском невинном мальчике в том самом свете, в каком оно натурально находится и находилось все время еврейского «гевалта» и позорного идолослужения собственной русской печати перед евреями.

В этом отношении конец истекшего года важен еще как толчок к подъему народного чувства в нас. Мы увидели границу, довольно опасную границу, до которой затопила нас инородчина, до которой поблекли и полиняли русские души. И то чувство оскорбленного достоинства, которое испытано было нами в октябре месяце, уже дало свои плоды в ноябре и декабре. Мы освежились и вздрогнули. Теснее прижались друг к другу. Теснее, дружнее и дружнее входим в новый 1914 год. И не будем бояться подобных испытаний в будущем: ибо есть болезни к смерти, и подобною болезнью можно назвать всякий вид квиетизма, самодовольства и спячки; и есть болезни и страдания — к исцелению. Таково всякое самосознание боли, унижения и обиды.

Памятка

Всегда, сталкиваясь с каким-нибудь взглядом, необходимо иметь в виду его исходную точку.