Особенно ее тревожило, что во время ее дежурств дочка будет оставаться одна. Конечно, Лиза уже не была маленьким ребенком, которого нельзя оставить ночевать одну, однако в новом доме и в сомнительном окружении ребенку все равно будет некомфортно, а Лиде тревожно.

Если бы ее спросили, что больше всего угнетает в новом для нее месте, то она бы назвала не разбитые улицы и темные дворы, не общую безысходность, которая исходила от людей и зданий и даже, казалось, была разлита в воздухе, а пустые глаза детей. Как врач она знала, что такой пустой, ничего не выражающий взгляд бывает у наркоманов, причем не героиновых или кокаиновых, а тех, кто нюхает клей в подворотне, натянув на голову полиэтиленовый мешок, украденный в ближайшем магазине.

Самая большая школа в городе была коррекционной. Здесь училось шестьсот детей с отклонениями в умственном развитии. Пожилая врач-терапевт, с которой Лида общалась в больнице за полным неимением коллег-сверстников, как-то с горечью сказала ей, что еще двадцать лет назад в городе было всего два коррекционных класса, а потом уже пришлось открывать все новые и новые и пять лет назад создать специальную школу, которой выделили здание закрытого за ненадобностью сельскохозяйственного училища.

– Отчего ж тут так? – спросила Лида. – Экология плохая?

– Да ну, – докторица усмехнулась недобро. – Сейчас можно все на плохую экологию списывать, хотя ни при чем она тут. В советские-то годы на город два целлюлозно-бумажных комбината выхлопы давали, без всяких очистных, между прочим. Астма была, это да, пневмонии, рак легких… А вот дураки не рождались. А потом, когда в перестройку заводы позакрывались, так от безделья народ в пьянку-то и ударился. И пошло-поехало. Детишки с отклонениями. От водки все, а не от экологии. Все беды в нашей стране от водки.

С этим Лида, пожалуй была согласна. Пьяные люди попадались ей навстречу с пугающей регулярностью. У некоторых взрослых были такие же пустые глаза, как и у подростков, собирающихся шумными большими компаниями во дворах и подъездах. У других, и этих она боялась гораздо больше, на лице была написана агрессия и такая сильная ненависть ко всем, чья жизнь сложилась хотя бы на копейку успешнее, что при встрече с ними внутри сворачивался витой упругий ком, который пульсировал от страха.

Ни за что на свете Лида не хотела, чтобы ее дочка сталкивалась как с детьми, так и со взрослыми с пустыми или яростно горящими глазами. Но, похоже, выхода не было. В который уже раз она недобрым словом помянула бывшего мужа. И угораздило же его влюбиться и создать Лиде целый ворох бытовых проблем.

Как бы то ни было, Лизу после Нового года нужно было забирать от ловеласа-папаши и обустраивать на новом месте. И за оставшийся до начала третьей четверти месяц нужно было не только договориться со школой и осуществить переезд, но и решить, кто будет приглядывать за дочкой, когда Лида окажется на ночном дежурстве.

Не брать их было невозможно, потому что работать в больнице оказалось катастрофически некому. В ночные смены Лида была не только за педиатра, но и за терапевта, травматолога, кардиолога, невролога. С горькой усмешкой она думала, что за три месяца прошла такие курсы повышения квалификации, за которые и заплатить бы не грех. Из очень хорошего врача узкой квалификации она превратилась в специалиста общей практики, причем много и успешно работающего «на земле».

Она не возражала против дежурств еще и потому, что ей очень нужны были деньги. Пока Лиза жила у свекрови, Славка даже не думал платить алименты. Лида полагала, что это справедливо, хотя не могла быть уверена в том, что после того, как она заберет дочку, ситуация в корне изменится.

Конечно, надо признать, что в этом городе деньги уходили гораздо медленнее, чем в областной столице, сказывалось отсутствие соблазнов. А еще, как бы это странно ни звучало, на работе Лида чувствовала себя гораздо лучше, чем дома. В прямом смысле слова. После ночного дежурства, когда она проводила в больнице больше суток, у нее нормировался пульс, меньше кружилась голова, проходили ставшие уже почти привычными рези в животе. Лида отдавала себе отчет, что так быть не может, а значит, все ее симптомы вызваны обычным бабским неврозом, но как бы то ни было, в больнице ей становилось легче.

Вот и сейчас, подходя к зданию, издалека распространяющему острый кислый запах страданий, подгоревшей каши и прогорклого масла, она невольно улыбалась. Впереди был день работы, за которой можно было не думать о том, какой подлец Славка, а потом ночь дежурства, наверняка приготовившая сюрпризы, а потом еще один длинный рабочий день, после чего можно будет прийти домой, упасть без сил на кровать и отдаться на волю чугунной усталости, не оставляющей сил на какие-то дурацкие мысли и расстройства. Если не думать о плохом, то так, глядишь, и невроз пройдет.

Круговерть дел заняла ее так сильно, что только к вечеру Лида вспомнила, что сегодня ничего не ела. Аппетита у нее в последнее время не было ни капельки. После еды все время тошнило, и в животе начинались рези, но есть все-таки было нужно. Лида и так потеряла уже пять килограммов, и если поначалу она не имела ничего против того, чтобы привести фигуру в порядок, то сейчас потеря веса уже начала раздражать, поскольку в зеркале, вделанном в старый потрескавшийся шкаф, стоящий в ординаторской, отражался ходячий скрюченный скелет.

Вздохнув при мысли о собственном несовершенстве (совершенных женщин подло и без объявления войны не бросают мужья), она щелкнула кнопочкой чайника и достала из холодильника, который, судя по всему, был ей ровесником, пакет с прихваченными из дома бутербродами. Из-за плохого аппетита, а также полного отсутствия желания готовить для себя одной, Лида полностью перешла на бутерброды, чему, положа руку на сердце, была сильно рада.

Готовила она хорошо и все годы своей семейной жизни потчевала Славку и Лизу разносолами, заставляющими даже свекровь одобрительно улыбаться и поднимать кверху большой палец. Лида пекла пироги, про которые друзья их семьи говорили «ум отъешь», варила тридцать разновидностей супов, не ленилась затеваться с холодцом или паштетами, жарила, запекала и тушила мясо, обожала готовить дичь, но при этом сердце ее с детства было отдано именно бутербродам. Она искренне полагала, что это самая вкусная еда на свете, только никому не рассказывала о своих плебейских пристрастиях.

Здесь она отрывалась по полной, готовя бутерброды с колбасой и сыром, огурцом и лососем, вареными яйцами и овощами. Все это она запивала горячим сладким чаем и даже мурлыкала от удовольствия, так ей было вкусно. Бывали, правда, дни, когда бутерброды оставались лежать в холодильнике, оттого что особенно сильно скручивало живот, но сегодня Лида чувствовала, что сможет поесть.

Она доедала уже третий бутерброд с копченой колбасой, нарезанной тонкими, словно прозрачными лепестками (она убеждала себя, что так копченая колбаса особенно вкусна, не говоря уже о существенной экономии), когда зазвонил телефон. «Вася», – высветилось на дисплее.

– Васька, привет! – закричала Лида в трубку. Они почему-то всегда разговаривали очень громко, не стесняясь своих эмоций.

– Привет, Лидка! – так же загрохотал знакомый, до боли родной голос в трубке. – Как ты там без меня, на чужбине? Не пропала еще?

– Не пропала, Вась. – Лида невольно улыбнулась. – Хотя очень жаль, что кто-то оставил меня на произвол судьбы, несчастную брошенную разведенку, а сам укатил в город на Неве и там предается счастью и процветанию.

– Лидка, приезжай к нам на Новый год, – тут же предложил голос в трубке. – Я тебе, собственно говоря, специально для этого и звоню. Бери Лизу и приезжай. По театрам походим, по музеям.

– А вы что, в Германию не уезжаете к маме? – поинтересовалась Лида. Искушение все бросить и уехать было таким сильным, что она даже зажмурилась.

Так уж встали звезды, что этот Новый год ей было встречать не с кем и негде. Если только с родителями и семьей сестры. Обычно они со Славкой отмечали дома, поскольку искренне полагали, что это – семейный праздник. В этом году у Славки все должно было остаться по-прежнему, правда, на месте Лиды в семью вошла новая жена, но для него и свекрови это мало что меняло.