Днем Вера позвонила мне и сказала, что ее пригласили вместе со мной на домашний вернисаж знаменитого проблемного художника. Мы договорились встретиться на Сухаревской площади в шесть часов. В назначенное время она не подошла, и я позвонил ей на работу из автомата. Трубку подняла секретарь Ольга Алексеевна.

– Вера Юрьевна уехала с Михаилом Михайловичем на переговоры с представителями российских благотворительных фондов, – сказала она, недовольная звонком, поздним и очень похожим на проверочный. – Она просила вам передать, чтобы вы шли на вернисаж без нее. Часам к семи – половине восьмого она подъедет. Если что не ясно, звоните ей на мобильный телефон. Номер продиктовать?

«Не уважает... – подумал я, положив трубку. – Вера, небось, рассказывала, какой у нее некачественный муж. Интересно, куда это она поехала и кто это Михаил Михайлович? Небось, в Редиссон-Славянской у них переговоры. В шикарном трехсотдолларовом номере на безбрежной постели...»

Вмиг заревновав, я позвонил жене на мобильник. Она сказала, что очень занята, и приедет к художнику часам к восьми. Кроме ее голоса был слышен еще один, мужской, скрипучий, увлеченно распространявшийся об эпотечных процентах и кредитных ставках.

– Ты только не надирайся, – перед тем, как закончить сеанс связи, попросила она, понизив голос. – Там будут важные люди.

Успокоившись (Вера звонила явно не из постели, это было ясно), я направился на вернисаж. Поднялся со станции «Сухаревская» наверх, подошел к переходу через Садовое кольцо (квартира художника была на Мещанской улице). Горел красный свет, я встал перед светофором, засунул руки в карманы и задумался, попить ли пива перед погружением в шипучее интеллектуальное общество или надраться с ним одновременно.

Подумав с минуту, решил не пить. Не из-за боязни показаться «митьком», а из-за того, что захотелось писать. Зеленый свет все не загорался и я, крутя головой, принялся выискивать, место, где можно было бы реализовать свое растущее физиологическое желание. И увидел на противоположной стороне улице Лейлу. То есть девушку в черных одеждах. Она шла по направлению к Самотечной эстакаде.

На этот раз я варежку не разевал и взял с места в карьер. Рванул аллюром три креста, не меньше. Две-три машины завизжали тормозами, два-три водителя обложили меня матом, но я взял след.

Девушка, увидев, что за ней бегут, подобрала подол своего идиотского для Москвы платья и рванула со всех ног к улице Гиляровского. На этой хорошо известной мне улице, я чуть было не потерял ее, точнее потерял, но она чем-то напуганная (собакой, точно) выскочила из подъезда, в котором пряталась, выскочила и, не оборачиваясь, побежала к проулку, ведущему на проспект Мира.

Азарт погони проник в кровь, я каждой клеточкой чувствовал, что непременно настигну свое ведение, свою иллюзию, свою загадку. И потому, невзирая на переполненный мочевой пузырь, бежал стремительно, как тренированная собака; бежал, сворачивал, перескакивал, подныривал, поднимался по лестницам, пока не увидел перед собой дверь, заканчивавшую свое движение нараспашку.

Увидел и остановился, как восходитель останавливается за пару шагов до вершины, останавливается, чтобы продлить хотя бы на минуту свое сладостное вожделение, чтобы не разменять его тотчас на звонкую монету победы, монету, которая имеет неприятное обыкновение с каждым часом становиться все мельче и мельче.

Продлив, разменяв, а также восполнив дефицит кислорода в организме, я вошел в помещение, ярко освещенное лампами дневного света. И по форме потолка понял, что нахожусь в обустроенном чердаке. В анфиладе из трех комнат не было ни одного окна. Дверь, ведущая из последней комнаты (крепкая, металлическая) оказалась запертой. И ее могла замкнуть только Лейла. Или та женщина, которая весьма успешно сыграла со мной в кошки-мышки. Раздумывать, кто замкнул дверь, в которую я вошел, было недосуг. И вы знаете почему.

Туалет нашелся в одном из помещений, примыкавших к первой комнате анфилады.

Выходя из него, я чувствовал себя на седьмом небе. А когда я чувствую себя на седьмом небе, мне хочется закурить. Сигареты у меня были. А старенький продавленный диванчик и пепельница под ним нашлись во второй комнате.

Спустя минуту я лежал на диване с сигаретой в зубах. Думать не хотелось. В голове были одни слова и понятия, Они возникали, исчезали, прятались друг за друга, никак не желая соединиться в единую мысль. «Попался»... «Лейла»... «Вера»... «Похожи»... «Опять взялась за старое»... «Как ловко»... «На лету схватила»... «Да, это она».

Выкурив одну за другой несколько сигарет, я пришел в довольно устойчивое расположение духа, и принялся изучать двери, пол, стены и потолок своей западни на предмет их крепости.

Результаты изучения и последующие выводы оказались неудовлетворительными. Двери были металлическими, аккурат под противотанковую гранату, которой у меня не было. На проделывание дыры в многослойных полах и потолках с помощью гвоздя потребовалось бы не менее двух суток. Устраивать пожар для привлечения внимания было глупо и равносильно самоубийству.

«Что же делать? – задумался я.

И решил стучать в пол. Должен же кто-нибудь услышать?

Услышали. Минут через пятнадцать, когда я уже замучился ронять диванчик на пол, в двери заскрежетал ключ, она открылась, и я увидел... Харона. Безбородого Харона с распростертыми руками, Харона дружески улыбающегося, Харона в дорогом костюме-тройке и дорогом галстуке, Харона с двумя плотными ребятами за спиной.

– Здравствуй, дорогой! – воскликнул он, дождавшись, пока моя челюсть опустится до предела. – Ты не представляешь, как я рад вновь тебя видеть у себя в гостях!

Не ответив на приветствие, я бессильно опустился на диванчик, странным образом выживший, и пролепетал:

– Кто была эта женщина в черном? Вера?

– Как хочешь, дорогой, как хочешь! Но давай будем считать, что это была Лейла. Так же тебе интереснее будет. Кстати, эти черные женские одежды в Средней Азии и Иране называются паранджой, – сказал Харон, опускаясь передо мной на стул, принесенный одним из его сопровождающих.

– А откуда ты знаешь о Лейле??? – дернулся я. – От Веры?

– Как хочешь дорогой! От Веры, так от Веры. Но лучше пусть от Лейлы. Пусть она... мм... будет, как и есть, моей дочкой. Ты же любишь воображать всякую всячину... Ну и вообрази, что она – моя любимая, единственная дочь... Вы познакомились после того, как она по моей просьбе забрала тебя из пещеры с зоопарком. И три дня держала тебя на наркотиках. Иногда пользуясь твоим телом... мм... в личных целях...

– Сволочь! Ты даже галлюцинации мои норовишь изгадить! Не говоря уже о чести своей дочери.

– Изгадить? Ну, зачем так грубо... У тебя будет возможность убедиться в том, что я говорю чистейшую правду...

– Значит, Лейла не видение, она существует...

– Конечно, существует, дорогой мой. Ну, может быть, она не совсем такая, какой ты увидел ее в своем наркотическом бреду. Она у меня натуральная, она земная...

И, подмигнув, поставленным голосом запел Окуджаву:

Мы земны, земны и к черту, к черту сказки о богах,

Просто мы на крыльях носим, то, что носят на руках...

– Сволочь...

– Ну конечно, сволочь. Но ты особо не расстраивайся. Ты ей понравился, и она мечтает с тобой воссоединиться. То есть забрать тебя у своего папочки. С условием, что ты изменишь образ жизни, и займешься, наконец, каким-нибудь мужским делом...

– Торговлей косметикой? Или рэкетом, похищениями людей и контрабандой?

– Э... Какой ты глупый! Ты что, не знаешь, кто в твоей стране занимается контрабандой? Самые уважаемые люди! Ты их ежедневно можешь видеть по телевизору.

– В наручниках?

– Хохмач, ты Черный, так тебя, наверно, друзья называют? Эти люди и наручники также несопоставимы, как деньги и честный труд! Кстати, ты знаешь, чем твоя любимая жена занималась и занимается? Деньги хозяину она отмывает, отмывает и уводит от налогов... Я об этом получил достоверную информацию из компетентных подпольных органов.