Я пришел в себя в склепе. В бедре ныла рана. Рядом с ней сидел лис.

Сидел и смотрел на меня как на старого, аппетитного друга.

«Ахмад-шах с Хароном заодно... Все они заодно, – подумал я, воткнувшись взглядом в каменистые своды. – Второй раз мне отсюда не вырваться... Хотя... Может быть, Лейла сможет что-нибудь предпринять? Она же на все пойдет, чтобы выручить меня, на все. Нет, не хочу, не хочу, чтобы спасала, не хочу, чтобы рисковала жизнью! Пусть сидит дома, пусть идет в жены к этому гаду... Пусть спит с ним, толстомясым, пусть делает все, что ему захочется... Пусть делает все, чтобы родить мне девочку... Не мне, себе... Меня уже не будет, от меня останутся одни только кости, точнее, те из них кости которые не сможет разгрызть это мерзкое животное».

Я посмотрел на лиса. Он явно раздумывал, приступить ли ему к трапезе прямо сейчас или оттянуть удовольствие минут на пять.

– Ты, сволочь, – обратился я к нему сквозь зубы, – ты, что, думаешь у тебя целая гора мяса, и что тебе ее хватит на всю жизнь? Ошибаешься, жестоко ошибаешься, мерзкая, тупая тварь! Меня хватит тебе максимум на месяц, потом ты примешься глодать мои кости и проклянешь меня за их крепость. А потом ты умрешь, и тебя сожрут мухи! Ты видел когда-нибудь сдохшую на дороге кошку? Мерзкое, я тебе скажу, это зрелище. Оскал, шерсть клочьями, ребра наружу и смрад. Вот что тебя ждет, поганое животное, вот ради чего ты родился на свет!

Лис отвел глаза в сторону. Представил, наверное, кошку с ребрами наружу. Его воистину человеческая реакция на мои слова, придала мне сил, и я вновь обратился к нему:

– А ведь мы с тобой могли бы договориться. Если бы, конечно, ты не был так непроходимо туп...

Лис поднял на меня глаза. Они были настороженно-внимательными.

– Да ты туп, туп и жаден и потому никогда не сможешь использовать свою законную добычу с максимальной эффективностью. Не сможешь даже в такой критической ситуации. И этим ты очень похож на людей, которые используют свое богатство и достояние для скорейшего приближения к духовной и физической смерти...

– Ну, это ты загнул! – прочитал я в глазах лиса. – Не мог бы ты перейти ближе к телу? И без всяких словесных выкрутасов, так любимых болтливыми людьми?

– Фиг тебе! – выпалил я, чувствуя, что инициатива переходит ко мне.

– Ну, как хочешь, – повел мордочкой лис, и по-хозяйски оглядев мое распластанное по земле тело, подошел к здоровому бедру и прикусил его.

– Эй, эй! – вскричал я. – Осади, сдаюсь!

Лис разжал челюсти, усмехнулся (клянусь!) и, приказывая, дернул носом снизу вверх:

– Говори, что там у тебя.

– Тупица рыжая. У нас, в России, лисы славятся умом, а вы тут деградировали...

– Питание хреновое, понимаешь... – погрустнел лис. – Зелени свежей совсем нет, сахаров, водички чистой... Говори, давай, не тяни. Я вспыльчивый от постоянного перегрева и беготни. Будешь резину тянуть, нос отгрызу, гадом буду, отгрызу.

– Ну, ладно, – сжалился я. – Понимаешь, мы с тобой кардинально отличаемся. Ты можешь съесть меня, но не можешь отсюда выбраться. А я не могу тебя съесть (вонючий ты, потому что), но могу, при некоторых условиях, конечно, разобрать выход. Фамеди[6]?

– При каких это некоторых условиях?

– Тупица рыжая!

– Слушай, хватит изгаляться, а? Мне Аллах дал ровно столько ума, чтобы добыть себе мышку и не обожраться до смерти, если он пошлет мне целую гору умного мяса.

– Веревки...

– Что веревки? – оглядел лис стягивающие меня путы.

– Ты можешь освободить меня от них...

– А... – разочаровался лис. – Веревки... Я их разгрызаю, затем ты, третьи сутки голодный, съедаешь меня или просто берешь за задние ноги, трахаешь пару раз об одну стену, пару раз о другую, а потом выбираешься на волю с чувством выполненного долга и моими мозгами на одежде! Да, я об этом варианте своего спасения как-то не подумал...

– Да не буду я тебя жрать. И трахать тем более. В тебе, небось, столько фауны и флоры сидит, что без печени и мозгов через два дня останусь... Слушай, а почему ты сказал, что я здесь третий день сижу?

– Третий день, потому что третий день, – ответил лис задумчивыми глазами...

«Значит, я два с половиной дня провел без сознания... – задумался я. – Да, палка у того белуджа была знаменитой... Но вот почему голова болит не так сильно?»

– Ну, хорошо, уговорил, – смягчившись, уставился в меня лис. – Перегрызу я тебе веревки... Но так как я все-таки рискую, позволь мне получить некоторую компенсацию...

– Мяску из моего бедрышка?

– Да. Всего лишь один байт[7], хорошо?

– Ну ладно, валяй. Но только не очень усердствуй, а то потом я тебя точно съем с потрохами, из вредности и мести. Да и рану залижи. Говорят, у вас слюна асептическими способностями обладает.

– Хорошо, – ответил лис недобрым взглядом и, не мешкая, вцепился в мое бедро.

Он не успел вырвать у меня уговоренный кусок мяса – снаружи раздались звуки. Они доносились издалека. И, несомненно, издавались мчащейся на полном ходу машиной. Машиной, на полном ходу мчащейся по направлению к пещере.

«Это Лейла! – встрепенулся я, мощным движением ног впечатав лиса в стенку склепа. – Конечно, это Лейла. Она догадалась, что вождь похоронил меня в этой же пещере! О, моя кисонька! Как я тебя обожаю! Спасибо тебе, Господи, за то, что ты послал мне такую чудесную женщину!

Машина подъехала вплотную к склепу. Вышедшие из нее люди начали молча разбирать завал.

«Почему она не подаст мне голоса? – удивился я. – Хочет сделать мне сюрприз? Или думает, что я мертв? Или это... или это приехал вождь? Решил уничтожить следы своего преступления? Или... Или привез Лейлу, так и не сломленную им, чтобы она умерла рядом со мной? Вот негодяй! Сукин сын, жестокий восточный сукин сын!»

Слезы выступили у меня на глазах. Всхлипывая, я повторял: «Лейла, Лейла, зачем же ты связалась со мной! Со мной нельзя связываться – я всем приношу одни несчастья!»

Первым человеком, которого я увидел, выбравшись на волю, был жестокий восточный сукин сын. Это был жестокий восточный сукин сын Ахмед. Да, жестокий, восточный сукин сын Ахмед в наручниках. Потом я увидел вокруг жестокое иранское лето. Не более-менее сносную иранскую зиму, наступление которой мы встретили с Лейлой в Чехелькуре, а именно жестокое иранское лето.

А это означало, что Лейлы в природе не было, и не было второй моей дочери в ее чуть увеличившемся животике, не было никакого злокозненного белуджского вождя Ахмад-шаха, не было никакого золотого месторождения. Все это было в моем больном воображении...

Все эти несколько месяцев непрерывного счастья были рождены моим воображением...

Как только я понял это, в моей голове взорвалась черная бомба отчаяния, и сознание оставило меня.

Очнулся я в кузове мчащегося по автостраде «Лендкрузера», под огромным пулеметом на турели, под ногами сидевших у бортов молоденьких иранских солдатиков с такими родными «калашниками» в руках. Небо было невероятно сине, солдатики, глядя на меня, улыбались, предлагали сигареты и фляжки с водой.

А я не обращал на них внимания, я лежал и смотрел в небесную синь, смотрел и обращался к тому, кто устроил мне только что закончившееся путешествие в страну грез:

– О Господи, почему Ты все хорошее посылаешь в бессознательном бреду, а все плохое в действительности?

– Ты обобщаешь.

– Ну, ладно, обобщаю... Но как было бы здорово, если бы ты послал мне Харона во сне, а Лейлу – наяву...

– Вы, люди, ничего не понимаете... Правильно анализируя свои сны и грезы, вы могли бы проникнуть в святая святых потустороннего мироздания. А не только во многом животное, мерзкое свое подсознание. Понимаешь, потусторонняя жизнь во многом похожа на сон. Она, в принципе, и есть сон, но только многомерный...

– Туманно выражаетесь, досточтимый.

– Ну, как бы тебе это объяснить... Понимаешь, одна из степеней свободы, или одно из измерений потустороннего сна – суть ваша жизнь, одна из ваших жизней... Другое измерение – другая жизнь. И так далее. Без этих измерений потусторонний сон не был бы таким красочным и глубоким...