Доран-Корноух, самый дерзкий и языкастый из осадников, вызвался отвечать за всех четверых вождей:
- Мы тоже не рады сидеть без дела, кнез! Сам подумай: любо ли моим парням день-деньской по вытоптанным полям гоняться за последними зайцами, пока другие бьют врага и делят добычу? - говорил он, не то обижаясь, не то оправдываясь, и все дергал обрубленное в давней стычке ухо. - Сперва мы надеялись, что вот-вот кто-то из горожан даст слабину, и ворота откроются, уж тогда и ратных дел, и добычи на всех достанет, но... видно, зря. Колдуны - они колдуны и есть: терпят и пощады не просят. А наши запасы между тем на исходе, и села кругом почти опустели. Как бы самим первыми не спечься...
Пока Доран говорил, а остальные осадники кивали и поддакивали, личные кнезовы сотники недоверчиво качали головами: как-никак полреспублики прошли и никакого особого колдовства не встретили. А ру-Цвингар так и вовсе осклабился, даже не пытаясь прятать презрения к словам Корноуха. Два с лишним месяца осады - и толку никакого, диво ли, что бесстыжий бергот потешается?
- Скучают, говоришь, твои бойцы? Подвига хотят? - переспросил Вадан. - Тогда штурмовать будем. Оголодали или нет, людишки в городе всяко уже не те. Ежели не струсим - одолеем. Не впервой.
- Штурмовать? Снова? - Доран аж в лице переменился. - Так поляжем все, богами клянусь! Под диким огнем, да с таких-то стен разве ж выдюжить?
Тут бы и пришел конец воеводству Корноуха, но на счастье за него заступился черноплащник Йенза:
- Про колдовство - это, конечно, сказки, мой кнез. Только последние невежды не знают, что златокудрые сторонятся магии больше нашего, а уж применять ее в бою и вовсе боятся. Так что колдунов среди них нет, за это я ручаюсь. Но и за то поручусь, что малой жертвой город не возьмем, а у нас еще Орбин впереди, за который старшие семьи будут насмерть зубами грызться. Так что каждый воин на счету.
После слов колдуна Булатный не стал срывать гнев на осадниках, только спросил:
- И что посоветуешь?
- Зови мальчишку, мой кнез, сына Миротворца. Он ведь хвалился, что все хитрости сородичей ему ведомы и готов был их раскрыть? Так пусть отвечает за свои слова.
Про златокудрого мальчишку-перебежчика Вадан и без чужих советов не раз вспоминал. Уж больно хорошо стервец справился с дуарскими купчишками. Тогда, помнится, парнишка сам рвался в переговорщики, обещал устроить так, что город без боя откроет ворота, только просил не убивать, не насиловать женщин и дома не жечь, а взять деньгами. Кнез сомневался, но говорить позволил и даже обещание дал. И ведь не подвел златокудрый! Сумел договориться о бескровной сдаче, о богатой дани и даже о том, что Дуар и дальше будет торговать с соседями, но подати пойдут уже в кнезову казну. Тогда Вадан Булатный впервые оценил свое счастливое знамение по достоинству и возблагодарил богов за то, что привели сына Миротворца в его стан.
Но это было под Дуаром, а от переговоров с Мьярной орбинский упрямец отказался сразу и наотрез. Так какая польза от него теперь? Но раз Йенза советует, пренебрегать не стоит, в этом кнез тоже не раз убедился, потому и сейчас велел берготскому наемнику привести мальчишку.
Нарайн как попал поначалу, так и оставался в сотне ру Цвингара, но держался наособицу, не роднясь и не смешиваясь с остальным отребьем. Да и разве мог он не выделяться, даже если бы захотел? Совершенство, недостижимое для простых смертных со времен потрясения тверди, по-прежнему напоминало, что ни среди разномастных наемников, ни в войске Булатного ему не место.
Впрочем, и того, что сам он за это время сильно переменился, не признать было нельзя. Простая еда, воинский труд, непреходящая боль потери и сотни раз повторенное проклятие превратили балованного ребенка высокородных родителей в настоящего злого воина: мышцы отвердели и налились силой, ладони покрылись мозолями, а душа... душа обросла такой кровавой коркой, что ничего больше не чувствовала. Когда-то - Нарайн еще помнил - его учили, что убийство - самый низкий, самый подлый проступок, недостойный свободного и гордого человека. Человек должен нести ближним свет доброты и заботы, помогать расти над собой, а не унижать, не калечить, тем более не отнимать жизнь. Так всегда говорил отец, и - надо же! - Нарайн до сих пор в глубине души считал это мудрым и правильным. Вот только глубина та стала слишком темна и недостижима, а убивать пришлось...
Убивать пришлось в первый же день похода. Сотня Цвингара держалась в авангарде войска Булатного и вступила в бой сразу, как только перешла Зан. Что там происходило, Нарайн не понимал тогда, не понял и после, просто все бежали, кричали и рубили. И он рубил, не глядя толком кого и куда, и орал от страха, казалось, громче всех, пока не наткнулся на сородича. После случайно удачного удара кровавая пелена вдруг схлынула, и взгляд уперся в распростертое прямо под ногами тело: орбинский каратель всего несколькими годами старше самого Нарайна лежал на спине, беспомощно раскинув руки, и мелко вздрагивал. А из-под развороченной грудины пульсирующей волной выплескивалась кровь. Что помогло тогда устоять, не свалиться рядом, не бросить меч, а, замерев лишь на миг, снова бежать следом за всеми? Гордость, не иначе. И еще страх: страх позора перед наемниками, страх того, что даже этот разношерстный сброд окажется более храбрым и достойным в бою, а он так и не сгодится на большее, чем остаться брошенным среди трупов соотечественников. Гордость и страх не позволили Нарайну дать волю слабости.
Это потом, уже после боя, его долго рвало и бросало то в жар, то в холод. А глаза того парня, вытаращенные, по-орбински ясно-голубые, снились не одну ночь, не давая спать, пока он не научился представлять, что это глаза Геленна Вейза или избранника Айсинара.
Пользуясь передышкой, Нарайн решил подлатать ветхую рубаху, что досталась ему от кого-то из наемников. Этому делу в прошлой жизни его не учили, потому работа не спорилась: игла больше колола пальцы, чем попадала в ткань, нитка путалась и стежки ложились криво. Поэтому, когда услышал звонкий окрик Цвингарова оруженосца: «Златокудрый! Командир кличет!» - он даже обрадовался. Как попало, лишь бы поскорее, закончил работу и, натянув рубаху, поспешил к сотнику.
Когда же узнал, что нужен он вовсе не Цвингару, а самому кнезу, и не для чего-нибудь, а именно для разговора о том, как заполучить крепость, то даже разозлился. И почему только этот болван, возомнивший себя великим правителем, не может уразуметь самой простой истины: с защитниками Мьярны договориться не выйдет! Это дуарцы, слывущие в республике глубокими провинциалами, вечно завидуют и Орбину, и Мьярне, и даже Тирону. Такие на все готовы, лишь бы возвыситься.
Дуарцы первыми прислали переговорщиков, и убеждать их долго не пришлось. Стоило лишь намекнуть на исключительные права в торговле, которых ни Орбин, никто другой не получит, и они не ворота открыть - присягнуть Булатному согласились бы. Только мысль о присяге была противна самому Нарайну, поэтому он даже и не спрашивал, мягко увел разговор в сторону, а кнезу сказал: не согласились, мол... виноват.
А мьярнским торговцам и своей славы хватает. Не первый век они мнят себя самыми богатыми и предприимчивыми и Высокий Форум республики почитают гораздо ниже собственной Торговой Палаты.
Все это Нарайн кнезу Вадану в прошлый раз и выложил, но тот или не понял, или не поверил, раз снова зовет. Или уж так отчаянно хочет покончить с городом? Впрочем... покончить с городом можно и по-другому. Но удастся ли тогда удержать изголодавшихся по крови и добычи осадников от насилия и грабежей? А если нет, получится, что он и вправду предал? Предал республику, свой народ, предал окончательно и бесповоротно все то, во что верили и чему учили родители? Тогда не лучше ли было ему умереть вместе с ними еще в Орбине?
Так размышлял Нарайн, пока не вошел в шатер кнеза. А как вошел, говорить ему не позволили, заставили слушать. Как и в самый первый раз сначала Вадан выгнал из шатра всех посторонних, позволив остаться только магу и немому телохранителю, а потом уже выложил все свои угрозы и предложения:
