Мы позволили себе дополнить этот свод тройственной переписки Александра I, Марии Павловны и Елизаветы Алексеевны отдельными письмами Марии Павловны к другим представителям ее как русской, так и веймарской семьи (великому князю Константину, наследному герцогу Саксен-Веймарскому Карлу Фридриху), выдержанными в совершенно иной стилистике, нежели ее письма к Александру. А также ответными письмами еще маленького великого князя Николая Павловича к старшей сестрице, неожиданно трогательными в своем простодушии, и, с другой стороны, велеричиво-игривыми письмами к державной невестке герцога Карла Августа, знаменитого друга и покровителя Гете, – письмами, в которых очевидно ощутим гетевский след[7]. Совсем уже не игровое, но трагическое письмо того же Карла Августа императору Александру июля 1807 г., в страшный для Веймара период, когда герцогство вынуждено было стать формальным врагом России, а также извлечения из переписки 1806 г., касающиеся вынужденного бегства Марии Павловны из Веймара после поражения Пруссии, письма-реляции Марии Павловны Марии Федоровне 1814 – 1815 гг. с описанием как личных, так и политических впечатлений от Венского конгресса, – все это, как нам кажется, небезынтересно для понимания «малой истории» тех лет. Истории, проживаемой и прожитой совсем еще юной тогда принцессой, оказавшейся волею судьбы между двух фронтов и вынужденной играть роль, на которую она никогда не претендовала и которой не желала.

Разумеется, остается только пожалеть, что опубликовать эту переписку полностью – в виду ее колоссального объема – пока не представляется возможным. При этом мы надеемся, что хотя бы частично необходимый контекст писем воссоздаст личный дневник Марии Павловны[8], относящийся ко времени ее появления в Веймаре, ее первых веймарских впечатлений и литературных знакомств, а также первых мирных лет, закончившихся вскоре катастрофой как личного, так и политического характера. Дневник этот, более, по правде говоря, скрывающий, нежели раскрывающий (что в определенной степени и вынудило сопроводить его подробным комментарием, возможно, кому-то и покажущимся излишним), крайне любопытен во многих отношениях. Облик трогательно-наивной сестры русского императора, платонически влюбленной в своего брата и нешуточно страдающей от разлуки с ним, с матушкой и блистательным Петербургом, после которого провинциальный Веймар представился ей как «город старый, и блеска ему не хватает», а его знаменитые обитатели, которых она именовала «учеными» (т. е. Гете, Шиллер, Виланд), – «настолько скованные людишки, что это даже смешно»[9], – облик этот, вырисовывающийся из писем Марии Павловны к Александру I первых веймарских лет, существенно корректируется дневником. В нем она предстает уже не как принцесса, но в первую очередь как внимательная ученица, стремящаяся познакомиться с лучшими образцами искусства и науки немецких Афин, как тогда называли Веймар (наименование, с которым в письмах к братьям, Александру и Константину, она, казалось бы, не соглашалась).

В дневнике же Мария Павловна скрупулезно фиксирует все увиденное и услышанное ею в 1805 – 1808 гг., а увиденного и услышанного, как можно убедиться, его читая, было немало. Это и встречи, и разговоры с яркими людьми, населявшими в то время Веймар, – в дневнике они описываются, разумеется, уже отнюдь не как «скованные людишки». Виланд рассуждает здесь о театре, о драмах Захария Вернера, и Мария Павловна начинает читать пьесы этого талантливого мистика, с которым она в те годы знакомится. Шиллер, о котором в письме матушке Мария Павловна говорила, что он «очень красив, хотя и болен, и часто ходит пошатываясь», рассуждает в беседе с известным швейцарским гравером Христианом фон Мехелем об орфографии молитвенника, которым пользовался Мартин Лютер, а также о принципах, лежащих в основе Лафатеровой физиогномики. Почти отдельный тематический раздел дневника составляет фиксация встреч и разговоров Марии Павловны с Гете. Конспекты его лекций о теории цвета (подробнее см. об этом ниже) занимают значительную часть дневника, а сам дневник начинается с описания знаменитого бюста Минервы из Веллетри, гипсовый слепок с которого она увидела в кабинете Гете.

Мария Павловна фиксирует также встречи и разговоры с теми, кто в это время приезжает в Веймар (не будем забывать, что описываемая ею эпоха именуется ныне веймарской классикой, ознаменовавшей наивысший расцвет немецкого духа). Порой она совершает даже непозволительное: слушает в веймарском замке лекцию доктора Галля, излагающего свое учение о черепах и рассекающего на глазах присутствующих черепную коробку. Сдержанно и вполне нейтрально описывая увиденное и услышанное в дневнике, в тот же день в письме к матушке она почти оправдывается: «…что скажете Вы, любезная Матушка, если узнаете, что Ваше дитя, которое в жизни своей ничего не слышало об анатомии, будет присутствовать на лекции о человеческом черепе. Но для того, чтобы я решилась на ней присутствовать, необходимо было, чтобы правящая Герцогиня также решилась на это со своей стороны, потому что без этого, несмотря на любопытство, которое я испытываю, разумеется, я бы на нее не пошла»[10].

Поразительны также дневниковые записи 1806 г., когда Мария Павловна после долгих колебаний, вызвав недовольство Веймарского семейства и под давлением семейства русского, была вынуждена бежать из Веймара от наступающей французской армии. Путь ее лежал на север Германии, откуда она предполагала при возможности отправиться в Россию. Но характерно, что дневник отражает даже не столько политическую реальность тех лет (хотя и она в нем присутствует), сколько культурные впечатления от путешествия, которое, если не знать, что это было бегство, легко можно было бы принять за традиционный Kavaliertour – образовательное путешествие, совершать которое почти вменялось в обязанность европейской знати[11]. И потому, зная (в том числе и из писем Марии Павловны) о психологических и политических обстоятельствах того времени, о физических тяготах дороги и проч., в дневнике мы читаем педантично занесенные туда сведения об истории строительства и достопримечательностях первого готического собора Германии в Магдебурге или же о внутреннем убранстве замка в Киле, в котором ранее проживала дочь Петра I и мать Петра III Анна Петровна, то невольно задаемся вопросом: что есть источник этой внутренней сдержанности, на грани пуританства? Диктуется ли она законами жанра? Или же аристократическим самостояньем русской принцессы, пожелавшей превратить даже тяжелые испытания в источник познания культуры, которая вскоре будет осмыслена ею уже как своя?

Добавим к сказанному, что и письма, и в особенности дневник Марии Павловны могут рассматриваться как неоценимый источник для искусствоведа. Тот огромный перечень увиденных ею, полученных в дар, купленных, отправленных в Россию произведений искусства (живописных полотен, графики, серебра и проч.), о которых она пишет, помогает в иных случаях реконструировать историю их бытования и перемещения. А детали внутреннего убранства дворцов и замков, на которых внимательная Мария Павловна останавливала свой взгляд, помогают восстановить не только уже утраченное, но и функцию и назначение того, что еще сохранилось. Приведу в качестве примера один, почти курьезный случай.

Среди записей Марии Павловны в дневнике есть одна, в которой она описывает свое пребывание вместе с мужем в замке герцогов Саксен-Гота. В одной из комнат, в которых она остановилась, Мария Павловна замечает круглое отверстие, проделанное в полу, чуть шире большой тарелки. «Считается, – фиксирует она в дневнике, – что герцог Саксен-Гота, который не хотел ходить в церковь то ли по причине плохого здоровья, то ли из лености, велел проделать это отверстие, дабы слушать проповедь из своих покоев. Из предосторожности его закрыли решеткой, так что к нему теперь невозможно подобраться никаким образом» (см. с. 461 наст. изд.) Когда мы с моей немецкой коллегой Виолой Клейн готовили немецкое издание ранних дневников Марии Павловны и немало путешествовали «по следам» ее тогдашних перемещений, то, прибыв в Готу, первым делом поинтересовались у хранителей музея замка Фриденштейн, сохранилась ли до наших дней сия «дыра». Никто из научных сотрудников музея ничего о том не слышал. Положение, как часто бывает, спасла старушка-смотрительница, которая привела нас в один из залов и с таинственным видом подняла за почти невидимое кольцо круглую деревянную крышку, вмонтированную в пол и воспринимавшуюся как его часть. Нашим глазам открылась, как это и описывала Мария Павловна, решетка, скрывавшая глубокое, идущее вниз отверстие. «А мы все гадали, – сказала смотрительница, – зачем это? Туалет или..?»