— Мне пора идти, но мне очень хочется узнать, что вы имели в виду, когда сказали, что у вас был уговор с этим крабом, — Роман Аркадьевич указал пальцем на то, что осталось от самого большого короткохвостого рака.

— Уговор с раком?!

— Ну да. Вы же говорили? — опешил собеседник.

— Что говорил?

— Ну, что условились с ним, что съедите его вместе с женой и сыном.

Смирнов заморгал.

— Вы это для смеха  придумали? — догадался Роман Аркадьевич.  — Как и все остальное, про дельфинов и крабов?

— Неужели вы не поняли, что мне не хочется говорить об этом? Я уехал от всего этого из Москвы, я…

Смирнов сделал лицо несчастным, отвернулся к морю и попытался завершить разговор:

— Вам пора, Роман Аркадьевич, окрошка выкипит на солнце…

— Ничего с окрошкой не станет — смотрите, вон, Митенька ее в котелке нам несет.

Смирнов посмотрел и увидел сына Романа Аркадьевича.  Тот приближался с туристским котелком в одной руке и пластиковым пакетом в другой.

— Похоже, жена у вас золото, — завистливо проговорил Смирнов.

— Что есть, то есть, — застенчиво заулыбался Роман Аркадьевич.  — И жена, и сын, и дочь у меня на зависть всем.

Спустя минуту между ними на клеенке с ананасами стоял котелок с окрошкой и пластиковая тарелочка с печеными на углях баклажанами.  Во второй тарелочке лежали ровно порезанный белый хлеб и две большие металлические ложки.

Окрошка оказалось холодной и вкусной.  Вино остыло и приобрело вкус.

— Ну, так как вы договаривались с крабами? — спросил Роман Аркадьевич, когда с едой было покончено.

Смирнов достал сигарету, закурил.  Солнце закрыло большое облако, и стало совсем хорошо.

— Это долгая история...  — начал он, расположившись удобнее.  — Как вы уже, наверное, догадались, я не женат, уже который раз не женат.  Нет, я, наверное, женился бы, если бы не Жанна Сергеевна...

— А кто она такая? — не смог вытерпеть паузы Роман Аркадьевич.

— Жанна Сергеевна — начальник химической лаборатории нашего института.  Вы не представляете, какая это выдающаяся женщина...

— Красивая?..

— Красивая — это мало сказать...  Красивая, породистая, сексапильная, умная, добрая, остроумная, находчивая, строгая...  Прибавьте ко всему этому еще родинку над правой грудью, интимную такую, малюсенькую родинку… И крохотный изюмистый шрамик точно там, где брахманы себе кляксу ставят.  Все у нее, короче,  по теме, хоть и одевается безвкусно и бижутерию копеечную любит.  Короче, вцепилась она в меня своими этими клешнями, ну, кроме бижутерии и желтых штанов, конечно, и ни туда мне, ни сюда.  Как почувствует, что у меня на стороне интимные отношения образуются, так сразу цап-царап.  Пригласит к себе в кабинет, к груди прижмет, поцелует жарко, нальет коктейля из своей органической химии, запрется на ключик, и час я на облаках...  Да таких облаках, что неделю после них ни о чем и мечтать невозможно.  После нее любая женщина на полдня как воздух невидимой становилась...

— Ну и женились бы, если она такая...

— Конечно, женился бы...  Но она замужем, и муж — инвалид.  Представляете, на собственной свадьбе позвоночник сломал и обездвижил навеки.  Спускались они из ресторана к машине с куклами на капоте, так он то ли запутался в ее шлейфе, то ли нога в бантик на подоле попала, то ли просто в глазах ее утонул своим жениховским вниманием —  и бряк на ступеньки. Жанна Сергеевна всегда навзрыд плачет, когда об этом рассказывает.  Они даже не спали не разу, представляете?

— А втроем жить не пробовали?

— Как же не пробовали! Пробовали… Неделю я продержался...

— А почему всего неделю?

— Ну, вы же знаете, у человека, если одно чувство отключается, то другое обостряется...

— Да, знаю, — грустно покивал Роман Аркадьевич.

— Так у Владислава Андреевича слух и обоняние обострились...  Он своим носом все слышал.  Разденется Жанна в соседней комнате — он слышит.  А как не слышать — запах-то у нее ой какой! Божественный...

Смирнов, недавно прочитавший «Парфюмера», прикрыл глаза, медленно втянул в легкие воздух.  Ноздри его трепетали от вожделения.

— И все по-своему пахнет, — продолжил он мечтательно. —  Ручка, животик, груди… Да, груди… Одна, знаете ли, лесной земляникой чуть-чуть, а другая вовсю майским вечером.  А как все остальное! Вы понимаете, что я имею в виду...  Полуобморочно, сладко полуобморочно… О, Господи, что же я так разоткровенничался? Я вас не шокирую своей открытостью? Не кажусь беспринципным?

— Да нет, — пожал плечами Роман Аркадьевич, немного недовольный тем, что Смирнов завершил свои интимные реминисценции.  — Вот только я не пойму, как вы от этих запахов ушли? Не хотели мучить инвалида?

— Инвалида...  — повторил Смирнов, неприязненно скривив губы.  — Однажды утром, когда она его на утку сажала, этот инвалид, желчно улыбаясь,  рассказал, что между нами в прошедшую ночь было.  Куда я ее целовал, куда она меня, что она делала, что я, и сколько.  Да так подробно и с деталями, как будто своими глазами все видел.  А ведь от нашей с Жанной спальни до его спальни — метров десять с тремя поворотами и тремя дверьми...  Короче, не смог я интимной жизнью под наблюдением жить, не смог на него, несчастного, смотреть — на ужин она ведь его выкатывала, и он ел меня, глазами ел, — не смог жить жалостью, и ушел, малодушный и сам себе противный.

— Я вас понимаю...  — проговорил Роман Аркадьевич, находясь мыслями и обонянием в доме Жанны Сергеевны.  — Но вы все время уходите от истории с крабами.

— Ничего я не ухожу.  После ухода от Жанны, я взял отпуск и уехал в Железноводск водички минеральной попить от такой нервозной жизни.  И там познакомился с саратовчанкой Ларисой.  Они с Жанной были как лед и пламень, как плюс и минус, в общем, были диаметрально разными.  Нет, не подумайте, Лариса тоже была красива, сексапильна, породиста, умна и добра, но как-то по-другому.  Жанна, знаете ли, больше снаружи красива была, а Лариса вся изнутри светилась...

— Почему вы говорите о них «была»? Они умерли? — округлил глаза Роман Аркадьевич.

— Да… Одна фактически, а другая виртуально, — почернел Смирнов и, торопливо закурив, продолжил:

— Короче, влюбился я до потери твердости голоса.  Вы не представляете, как мы гуляли по окрестностям Железноводска.  Целовались на скамеечках, лицо к лицу вино вкусное в кафешках пили… Пили, пьянея от любви, в чащи уходили, кизил кушали из ладошек, рука в руке шли, решали, сколько мальчиков заведем, сколько девочек, куда отдыхать будем ездить...  Потом в Москву я ее увез.  В свое Люблино.  Вы не представляете, как моя холостяцкая квартирка преобразилась! Она вмиг все переставила,  с моей помощью, конечно, занавески повесила, все вычистила.  Я и вообразить не мог, что мое гнездышко может превратиться в Эдем, тем более, я, честно, говоря, считал его весьма уютным и хорошо приспособленным, как для умственной, так и фактической жизни...