— Вы? — опешил солдат. — Не знал… А товарищ младший лейтенант?

— Эх ты, салага, ничего ты не знаешь, — тоном начальника заговорил Калашников. — Правее высоты тридцать ноль пять — фашистский десант… Младший лейтенант Иванников ранен. — Сержант шагнул ближе к солдату. — Разведка донесла: подошла рота «эдельвейсов». Скоро опять каша заварится.

— Да ну? — удивился Зубов.

— Вот тебе и ну. Тут, брат, не до учебы…

— А у нас как? — заинтересовался Зубов. — Будет пополнение, аль может там, в тылу, и солдат больше не осталось?

Сержант приглушил голос:

— Батальон на подходе. С минометами… Только об этом ни слова. Понял?

— Как не понять: военная тайна.

— То-то, — сержант прошелся, хрустя ремнями офицерского снаряжения. — Собирайтесь.

— Слушаю, товарищ командир взвода!

Сержант заулыбался. По душе это — «командир взвода». Хотя Калашников и временно в должности, но кто знает, что будет дальше с Иванниковым. Когда вернется… А может статься, что и совсем?.. Нет, нет, он ничего плохого Иванникову не желает! Достойный офицер. И было бы хорошо, если бы его повысили. Сам же Калашников на взводе временно. Ну и что ж, что временно, все равно приятно. Сержантов в батальоне вон сколько, а кинься, кого на взвод поставить — ей-богу, некого!

Зубов понимал — обстановка складывалась в его пользу. Больше и словом не обмолвился о занятиях. Какие там занятия! Свернул шинель в скатку, надел через плечо. Не было пока винтовки, Иванников обещал выписать и почему-то не выписал. Тут одно из двух: либо в батальоне не хватает оружия, либо взводный пока не решился… Калашников поступил проще: подал Зубову свой карабин и сказал:

— Бери, а с меня и этого хватит, — и с гордостью хлопнул по кобуре с пистолетом ТТ.

Набив подсумок патронами, Зубов начал расталкивать их по карманам:

— Обстановка вон какая. Когда потребуется — сюда не добежишь.

— Для дела не жалко, — отозвался сержант.

Зубов однако не уходил, терся возле входа в расщелину, где хранились боеприпасы. Наконец осмелился:

— Гранаток бы…

— Так бы и сказал, а то мнешься, — сержант подал ему две «лимонки».

Получив запалы, Зубов аккуратно поставил их в карман гимнастерки, прищемил зажимами, как самописки.

Сержант сам вывел его на южную окраину Орлиных скал и с минуту инструктировал, как новичка. А тот слушал, разинув рот, поддакивал, но мысли у него были иные. Здесь, на южной окраине, он стрелял в Крупенкова. Уложил Серка. Бежал отсюда. И вот на тебе — опять…

— За той скалой — минометчики, — продолжал Калашников. — Стрелки ближе. А там, чуть в стороне, видишь каменный шпиль, — там четыре станковых… Понимаешь?

— Так точно!

Сержант ушел, и часовой остался один.

Черной сажей спускалась на горы ночь. Что ж, это хорошо, это ему на руку. Зубов не переставал думать об иной, вольной жизни, о той, которая через недельку-две начнется для него в Сухуми. Эта жизнь заиграет молодым вином. Ради нее, пока неведомой, но уже близкой, он готов на все.

То ли от солнца, то ли от старости глаза пастуха слезились, он не мог рассмотреть, кто там, у рощи.

— Хухут, а Хухут! Погляди, внучек, у тебя глаз острее.

Шустрый черноглазый мальчонка лет тринадцати вскочил на камень и, всматриваясь по направлению руки деда, сказал:

— Люди!

— Сам вижу — люди. А кто они? Как одеты? Уж не те ли разбойники, что вчера барана унесли?

— Вижу, вижу! — закричал мальчик. — В чем одеты, вижу!.. Солдаты они! А один в тюрбане, как турецкий паша.

— Какой паша?

— Как в «Истории» на картинке.

— Ох ты, горе мое, — завздыхал дед. — Слазь, Хухут. Слазь, говорю, да беги, заворачивай отару к селению. Там хоть бабы на помощь придут. Беги, а я их тут повстречаю. Придержу маленько. Увидишь, палку подниму — гони, не останавливайся… Ох, эта война!

Мальчишка помчался к отаре, засвистал, загикал. Но овцы не очень-то слушались: уткнувшись мордами в траву, все так же медленно двигались вслед за козлом, который увлекал их совсем в другую сторону. Мальчик, наконец, догнал упрямого козла, щелкнул кнутом:

— Домой, говорю. Ну, домой!

А старый пастух, прихрамывая и поминутно оглядываясь, шел навстречу неизвестным и, как казалось, опасным для него людям. Они уже близко, а отара, у которой хлопочет Хухут, топчется на месте. Всмотрелся пристальнее: военные. Да и кто теперь не военный! Зашагал быстрее и от этого еще более захромал. «Всякие бывают военные, — размышлял старик. — Вчера один на кош заходил, тоже солдат, а вон куда гнул — войну проиграли…» Пастух заторопился, норовя остановить незваных гостей подальше от отары. Он знает, как это сделать. Сперва табаку предложит. Табаку полный кисет — пусть курят. Потом заговорит о дороге. Да они и сами, наверное, станут спрашивать. Пока то да се, глядишь, и отара за бугром.

Люди приближались. Уже видны лица. Взгляд старика остановился на белом тюрбане. Правду говорил Хухут. Но какой же это паша — обыкновенный солдат! От жары голову замотал… «О, господи, — вздрогнул пастух. — Белый тюрбан в крови… Раненый!» Глянул на другого, на третьего — все они раненые. Понял без слов — с перевала. Значит, бои не затихли? Значит, тот, гостивший вчера на кошу, врал?..

— Здравствуй, отец, — кивнул худой солдат с забинтованным глазом.

— Гамарджоба. Салям, — сам не зная почему, отозвался пастух на двух языках.

А увидя, что перед ним русские, заулыбался:

— Драсти, драсти.

Подходя, совал каждому сухую, в синих прожилках руку. Вдруг как бы осекся, застыл с протянутой рукой: у бойца, стоявшего перед ним, свисали пустые рукава.

— Плохо, ай плохо, — покачал головою старик.

Шагнувший к нему смуглый широкоплечий боец подал левую руку (правая на подвязке), доложил, будто начальнику:

— Донцов. Старший команды!

— Старший?.. Понимаю — командир.

Степан чуть склонил голову: да, командир.

Пастух смотрел на него, не зная, что сказать, а может, просто выжидал. Командир тоже молчал. У него, как заметил пастух, страшно усталый вид, словно он не спал несколько ночей подряд. Однако в мощных плечах, в ладной его фигуре чувствовалась недюжинная сила.

Пастух перевел взгляд на девушку: босая, с сумкой через плечо, на коленках штанов — заплаты. Она стояла, держа в руках сапоги, и казалась девчонкой.

— Гого́. Савсэм гого.

— Это что же по-вашему — гого? — оживился Донцов, видя, что разговор, наконец, завязался.

— Девошка. Маленький девошка.

— Я вовсе не маленькая, — сказала Наталка.

Донцов взглянул на нее сверху: да, очень похудела, переменилась, только глаза блестят.

А старик продолжал:

— Такой девошка — шыкола учись. Дома сиди… Плохо, фашист не давал… На Волга фашист пришел. На Эльбрус пришел… Очень плохо.

Мальчик не дождался сигнала деда, бросил отару — ничего с ней не станется, — и вот он уже рядом, слушает, что говорят солдаты. На войне, должно быть, очень страшно.

Пастух раскинул бурку на траве:

— Садысь, командир.

Вместо командира на бурку повалился другой, лупоглазый, с забинтованным пальцем на травой руке. За ним опустились еще двое. Петькин выхватил кисет из рук пастуха: все трое стали закуривать. Старик подивился их развязности.

Донцов взглянул на Петькина — у того самодовольный вид. И снова вспыхнуло чувство презрения к этому человеку: надо бы осадить его, но делать это сейчас не хотелось.

Еще там, в Орлиных скалах, собираясь в путь, Степан уловил недружелюбный взгляд Петькина. У него в петлицах два треугольника, он младший командир. Но комбат почему-то назначил старшим команды не его, а Донцова. Может, поэтому и обиделся Петькин? Ранение у него пустяковое — пуля оторвала полпальца. Правда, это была как раз та половина пальца, которая при стрельбе всегда ложится на спусковой крючок. Несколько дней лечился в санчасти. Все шло, как и должно быть. Потом погиб врач, а оставшийся молодой фельдшер не смог довести лечение до конца. Палец гноился, кровоточил… Не раздумывая, фельдшер включил его в список отправляемых в госпиталь.