— Спать бы шел. Ходишь, как приведение.

— А ты соли выпей, — не обращая внимания на его слова, советует Крупенков.

— Пил.

— Еще выпей… Пронесет, и вся музыка.

Зубов топчется на месте, охает. А Крупенков и не думает уходить. Держа в зубах цигарку, сворачивает для чего-то еще одну. Заводит разговор о краснодарских садах, хвалит крымскую зеленку, против которой, по его словам, вряд ли найдутся яблоки вкуснее. И вдруг с горечью произносит:

— Жрут наши яблоки фрицы!

— Ладно, пойдем.

— Пойдем, — соглашается Крупенков.

Они закуривают еще, Зубов подходит к своему месту и, шурша плащ-палаткой, укладывается. Видит, как поднимает голову Донцов:

— Живот, говоришь?

— А вы… не спите?

— Сквозь сон чую — калякаете. Кто, думаю, слать не дает? Живот — это плохо.

Зубов притворно стонет, накрывается с головой. Ему было не до сна. Не сегодня-завтра Хардер двинется в горы, для него сведения о гарнизоне — как блин к обеду. Это как раз то, на чем можно отличиться. И вдруг представил Фохта: тяжелый, мрачный сидит у стола, кобура расстегнута, и оттуда видна рукоятка парабеллума… «За невыполнение — расстрел», — всплыли в памяти слова подписки, и по спине будто мурашки…

Минут через пятнадцать Зубов поднялся и, охая, побрел в ущелье. Немецкий радист терпеливо ждал в эфире. Приняв сообщение, он тут же дал сверку: все — цифирка в цифирку. Здорово работает. Тут же радист передал новое задание: быстрее идти в Сухуми. Что ж, это прекрасно! Оставаться в Орлиных скалах теперь ни к чему. Не сегодня-завтра придут альпийские стрелки, начнется бой, и, чем черт не шутит, под немецкую пулю попасть можно… Надо уходить.

Солдаты, ходившие «отшукивать» свои винтовки, принесли и старый, как видно, брошенный из-за неисправности, немецкий автомат. Донцов долго возился с ним, стучал железкой, подтачивал камешком и добился своего — починил. Радовался: теперь у него личное оружие. Сосчитал патроны, втолкал их в рожок — порядок!

— Ну, что ж, поработавши, можно и песню спеть, — подмигнул он Черняку.

— Не поработавши, а поевши, — улыбнувшись, поправил тот.

— Кому как. Петух и не евши поет.

— Так и поет: кукареку — и все.

— Сколько пива, столько и песен, — поддел Донцов.

— Петь так петь! — весело сказал Черняк и затянул:

Голос у Черняка мягкий, ласковый, но уж больно слабый, того и гляди оборвется.

Но, как говорится, калякать хорошо порознь, а песни петь вместе. Не утерпели солдаты, начали подтягивать: сперва Подгорный, затем Крупенков, Зубов. Донцов с минуту молчал, вслушивался, но вот подхватил новый куплет, да так, что песня сразу преобразилась, потекла будто река полноводная.

Митрич положил винтовку, поднял голову:

— Добре спиваете.

Песня, видать, растрогала старика, задела за живое, и он заговорил о том, что давно ушло.

— Помню, парубком был, эту самую спивали… Складная да певучая, тем и полюбилась.

— Э-э, когда это было! Ты сейчас подтяни, — подзадорил Пруидзе.

— Из меня песельник, как из тебя дышло! — обернулся к нему дед. — А вот был у меня друг, Игнатом звали, так тот действительно спивать любил: хлебом не корми, а песню ему подай. Придем, бывало, на вечерницы, а он и зачнеть:

И так спивает, аж плакать хочется. А потом — как гаркнет, так лампа сама по себе заморгает и погаснет, во какой голос был!

— Донцов не уступит. А ну, Степа, возьми нижнюю…

— Эх вы, хлопчики, — вздохнул дед. — Не те слова говорите. Нэма Игната: убили. Сторожем на бахче был. Так его, бедолагу, прямо в грудь…

Помолчали. Затем Черняк, подняв шомпол, как дирижерскую палочку, завел снова:

Появился Виноградов и о чем-то тихо заговорил с Черняком. Солдаты принялись «дочищать» оружие. Митрич тоже взялся за свою винтовку. Он то и дело поворачивал ее к себе мушкой, заглядывал в ствол, прищуривая левый глаз. Подгорный заметил это, спросил:

— Разве так лучше?

— Стало быть, лучше.

— С казенки удобнее. Держать легче.

— Легче-то легче, да спать жестче…

— Опять философствует, — зачмыхал Подгорный.

— И никакого тут смеху! — сердито бросил дед. — Был у нас в ту войну фельдфебель. По-теперешнему — старшина, значит. Сам, помнится, из Рязани. Отчаянный такой парняга: четыре Егория имел. Стало быть полным егорьевским кавалером назывался. Так он, скажу вам, только так и учил. С казенки, говорит, как ни смотри — все чисто, гладко, потому как пуля оттуда летит и все, значит, приглаживает. А ты, говорит, поверни да от мушки глянь: тут тебе вся нечисть и окажется. Тогда у нас в полку даже песню сложили, — дед вытянул шею и хрипловатым голосом пропел:

— Ох, уморил, — схватился за живот Черняк. — Он, фельдфебель, видать, ученый… профессор!.. А не сказывал ли фельдфебель, какая разница между траекторией полета пули и задней частью комара?

— Нэма ни якой! — вырвался Убийвовк.

— То есть как? — поднялся Крупенков.

— Ни траектории, ни задней части, извиняюсь, не видно.

— У-у, поганцы!.. Им про жизню, а они про всякую нечисть, — сплюнул дед.

— В жизни не только ангелы, но и черти водятся, — подхватил Черняк.

— Ладно, давай, как он там дальше, фельдфебель… — вмешался Виноградов. — Женился, что ли, на красавице писаной?

— Ну, что зубы скалите?! — рассердился дед. — Слова не скажи — все на смех… Фельдфебель стало быть знал, не зря полным кавалером был!

— Стало быть знал, — в тон произнес Черняк. И, переиначивая слова дедовой песни, пустился в пляс, приговаривая:

Сделав круг, Черняк выхватил из кармана тряпочку, которой протирал винтовку, и, подняв ее в пальцах над головой, будто платочек, продолжал:

Не утерпел, рассмеялся и Митрич. Комик он, этот Черняк, да и только!

Многие бойцы, закончив чистку оружия, сидели и курили. Митрич еще раз посмотрел в ствол, смазал его и принялся за сборку затвора. Надев пружину на ударник, приставил боевую личинку, стебель-гребень с рукояткой — все хорошо, как следует быть. Но когда дело дошло до соединительной планки — растерялся. И так и этак повернет — не подходит планка, хоть возьми да выбрось ее. Дед хмурился, начал поносить мастеров, что, дескать, не винтовки, а ширпотреб выпускают.

— Дай-ка сюда, — подступил Донцов.

Митрич не стал возражать: что ж, пробуй, коли охота!

Степан слегка повернул планку, чуть нажал, и она, щелкнув, встала на место.

— Вот как надо. А ты — ширпотреб!..

— Вить она, та война, когда была… — оправдывался дед. — Сколько годов прошло. А память что решето: мука отсеялась, одни отруби остались.

Донцов подмигнул солдатам: все-таки интересно, как вычистил старый? Глянул в канал ствола через казенную часть — ничего, чисто. Посмотрел от мушки — то же самое. Вставил затвор, хотел уже возвратить винтовку, но увидел номер. Замигал глазами: что за оказия — 203720… И, меняясь в лице, повернулся к деду:

— Где ты взял ее?

— А тебе, извиняюсь, что за надобность? — усмехнулся дед. — Где бы ни взял — винтовка моя!