Через год в доме Евгении появляется Галина. Заплаканную соседку Женя притащила с лестничной площадки и долго пытала на кухне о причине ее слез. Оказалось все просто: отчим лапает при каждом удобном случае. Сегодня – ударил. Галина, заливается слезами. Евгения утешает. Чувствует себя спасительницей. Она поможет беспомощной девушке. Ей ведь скоро тридцать, и она знает что в жизни по чем.

Галина приходит каждый вечер и сидит допоздна. Ей мало понятны споры Сени и Марты, она просто ждет, пока мать вернется домой. Отчим пробовал увести ее от соседей, но открыла Евгения, посмотрела так, что сомнений не осталось – она все знает. Ушел, выругался грязно, но только после того, как закрыл за собой плотно дверь. При Евгении – не посмел. А тут и защитник у Галины нашелся. У спелых и симпатичных быстро находятся покровители. Коллега Сени, забежавший как-то за бумагами – Дмитрий. Вот кажется и вся компания в сборе.

Ах, нет. Еще Маша. Она – младший научный сотрудник и пишет диссертацию под руководством Сени. Маша в доме – частый гость. Серьезная, деловитая. Но слишком миленькая, чтобы мужчины относились к ней всерьез. Она поправляет Сеню, краснея, время от времени. Слишком уж его заносит с рассказами: путает даты, последовательность событий меняет местами. Но зато – размах какой. Воображение, которое дорисовывает мелкие детали. У Маши нет воображения. Ей трудно дается наука. Больше того, что написано в книгах она не видит. Она тайно учится у Сени, перенимает манеру повествования. Дома делает заметки на полях своих лекций: «в этом месте голосом выделить следующую фразу». И фраза очеркнута красным карандашом. Или: «слово произнести громко, выдержать паузу и посмотреть на студентов». Есть у нее и другой интерес к Сене. Она тщательно скрывает этот свой интерес, но все давно догадываются…

Когда и кто называет их вечерние посиделки общиной – вспомнить почти невозможно. Но название все принимают. А Сеня – сан учителя. Андрей криво усмехается, когда Марта сообщает ему о таких переменах. «Вы все, – говорит он, – сошли с ума. И „учитель“ ваш – в первую голову». Он даже увлекся психиатрией, читает научные книжки и выписывает журнал. Хотя он вовсе не психиатр, а врач-анестезиолог…

– Это все, что вам нужно знать, – едва шевеля пересохшими губами говорит Марта. – Остальное – вот.

Нина Анисимовна с трудом вырвавшись из пригрезившейся ей просторной ленинградской квартиры, где склонив головы над картой молодые люди с восторгом строят планы на будущее, возвращается в реальность. Марта пытается сказать еще что-то, но уже не может. Здоровой рукой она все тянет и тянет цепочку с шеи. Нина Анисимовна помогает ей, и к своему великому изумлению на конце цепочки видит не крестик, а маленький ключ.

Ненадолго Марта теряет сознание.

Нина Анисимовна сидит над ней, осторожно двумя пальцами удерживая ключ и не зная, что теперь делать. Постепенно сознание ее проясняется окончательно и чувство ответственности терзает сердце, подталкивая не сидеть сложа руки, дожидаясь пока Марта тихо отправится на тот свет, а сделать хоть что-нибудь.

Положение кажется ей абсурдным. Марта хотела что-то сказать, но не успела сказать ничего особенного. Показала ключ, но не сказала, что с ним делать. Ей непонятно, почему Марта не хочет в больницу, но она смутно догадывается, памятуя выстрел на улице, что для этого есть какие-то, возможно, весьма веские, основания. Но – что за основания могут быть для того, чтобы так неразумно умереть?

***

Нина Анисимовна встала и принялась мерить комнату широкими шагами, заложив руки за спину. В голове стоял туман, наполовину состоящий из рассказанного Мартой, наполовину – из воспоминаний собственной юности. У них тоже была компания. И, возможно, в последний свой час ей тоже захочется вспомнить именно о ней. Все имена запечатлены в сердце и не подвержены склерозу. Забвение, съевшее почти треть жизни, стершее подробности и мелкие факты, не прикасается к именам друзей. Нина Анисимовна стала перебирать их как драгоценные камни и неожиданно застыла на месте. Коля! Он ведь был врачом. И все считали, что у него золотые руки и бесценный дар!

Она бросилась в прихожую и запустила обе руки в сумочку, выуживая записную книжку. Там все ее знакомые: старые, новые, бывшие, настоящие. Ей казалось кощунством вычеркнуть с пожелтевших страниц хотя бы одно имя. Пусть уже полвека не звонила кому-то, не заезжала и даже перестала видеть во сне, но вычеркнуть имя было для нее равносильно убийству. Или самоубийству – все-таки все эти люди – ее прошлое.

Вот он Коля. Ох-хо-хо-хо-хо! Автово. Не ближний свет. Особенно в ночное время и при пенсии, позволяющей ездить только на велосипеде, потому что задаром. «Но что-нибудь придумается, – решила она, – главное – действовать».

Воровски оглянувшись на Марту, Нина Анисимовна сняла трубку…

В кабинете Лариса сидела неподвижно, глядя в дальний угол. Чувствовала себя полностью опустошенной. Единственное, чего ей хотелось теперь, так это сидеть вот так, ни о чем не думать и ничего не чувствовать. Но не тут-то было. В коридоре послышались шаги. Первая бригада вернулась с вызова.

Как только женщины вошли в комнату, Лариса полезла в сумочку за сигаретами. Вытащила пачку, отыскала зажигалку и пошла к выходу.

– Не много ли куришь? – спросила Галя.

А Тамара Петровна закрыла перед ней дверь:

– И не думай больше! Хватит бегать. Вон твое кресло любимое в углу. Или не заметила, что его никто не занимает?

Сзади подошла Наташа, самая молоденькая, обняла за плечи:

– Мы тебя все любим, – протянула она тихо. – Чего ты все одна, да одна?

Лариса обернулась к ней и совершенно неожиданно для себя заплакала. Наташа заревела вслед за ней. Их обеих обняла Галя, шмыгающая носом.

Через минуту Тамара Петровна, с трудом сдерживаясь, чтобы не присоединиться к ним, оттащила Галю и Наташу, и усадила Ларису в кресло. Лариса попыталась что-нибудь сказать, но только расплакалась еще сильнее.

– Поплачь, поплачь, – сказала Тамара Петровна, – сама ведь знаешь, слезы – лучшее лекарство. Одна сегодня кататься больше не будешь! Дома одна сидишь в четырех стенах, на работе – одна. Так и свихнуться недолго! Ездить будешь с нами, из машины выйдешь только когда наревешься вволю. Как врач говорю – выплакать все нужно. И не вздумай спорить!

– Белова, – ворвалась в кабинет старшая медсестра, но, быстро уловив контекст происходящего, осеклась.

– Я за нее, – откликнулась Наташа. – Я тоже фельдшер.

– Тогда быстро дуй с Семеном на Садовую вот по этому адресу.

Наташа вышла, а Тамара Петровна повернулась к старшей:

– Белова сегодня ездит со мной! Так себе и запиши!

***

– Тамара Петровна, – семенила за врачом старшая медсестра, – что там с Ларисой-то? Рассказала?

– Нужны мне ее рассказы. И так все ясно, – огрызнулась та.

– Все-таки бросил он ее, да? Ах, какой негодяй! Я так и знала! Лариска теперь всю жизнь по нему сохнуть будет. Натура у нее такая!

– Чушь! Клин клином вышибает. Появится другой: надежный и неженатый.

– Ага, – усмехнулась старшая медсестра, – и с серьезными намерениями. Таких всех еще в прошлом веке разобрали! Они…

Ее оборвал телефонный звонок.

– Скорая! – крикнула она в трубку.

***

Вернувшись, Тамара Петровна застала женщин заплаканных, но просветленных. Лариса немного оттаяла.

– Галя, – рявкнула Тамара Петровна, – марш умываться. – И кремом своим тональным намажься погуще. Сегодня разрешаю. А то у тебя лицо цветом вареного рака напоминает.

Галя подскочила к зеркалу, охнула и помчалась к умывальнику.

– Поедешь с нами, – сказала Тамара Петровна Ларисе. – Посидишь с водителем.

Лариса замотала головой.

– Ну конечно, если что-то серьезное, позовем и тебя. Не волнуйся. Ты же меня знаешь – всех запрягу.

Лариса слабо улыбнулась. И снова расплакалась, на этот раз уже от того, что ее любят и понимают.