Всё выключено. Фальшивая, холодная флуоресценция марок и указателей не радовала, но определиться в кабине помогла. Я сел в кресло водителя. Прихлопнул дверцу. Спора-мин. Это непременно. Адреналином долго не пропитаешься. Аптечка… да вот она, добрый красный крест. Вышла из крепления легко и беззвучно. Немного, несколько минут отдохнуть. Потом - ущелье. Фонарик. И вообще надо пошарить по танку: бельё, еда, снаряжение… ботинки. Я опустил спинку пассажирского кресла, чтобы пролезть в салон.
Дверцу кабины слева рывком распахнули снаружи, вдруг проснулся автомат, и во вспыхнувшем свете зелёной потолочной лампочки я увидел Яниса Порохова. С тех пор - все двенадцать с половиной средних часа нашего с ним сосуществования в одной точке мира - мне так и чудился на его лице - и на всей его фигуре - стойкий зеленоватый тон…
Я замер, вися на полусогнутых над водительским креслом. Между моим лицом и его лицом было дециметра два. Не берусь представить, что выражало моё, а он - взирал на меня со спокойным любопытством. Неторопливо что-то жевал по часовой стрелке.
- Ecce hobo! - воскликнул он секунд через семь паузы. - Привет, парень! Какой язык? - деловито спросил он. - Надеюсь, не английский? А то я уже с вами запутался; скажи что-нибудь, парень.
- Что-нибудь, - сказал я.
Он засмеялся, зажав в зубах свою жвачку.
- Тарантино бессмертен! А "Звёздные войны" ты смотрел?
Пока я метался между "нет" и "не понимаю", он взял и спрыгнул вниз.
- Вылезай из вездехода и пойдём, - услышал я.
- Куда? - спросил я.
- Никуда, - ответил он и опять засмеялся. Обычный человеческий смех.
Самый страшный кошмар в Космосе - любой космач скажет, если его припереть, хоть какой он ни серьёз, - покрытая хищно шевелящимися каплями конденсата неосвещённая приборная доска в боковом свете местной звезды через обмётанный инеем иллюминатор. Но я теперь, вспоминая это "никуда" ясным громким голосом из темноты, и этот смех, - стараюсь проснуться, даже если не сплю.
- Нет! - сказал я, и то только потому, что это лежало вблизи языка. А потом сразу выскочило и второе: - Не понимаю! - И снова: - Нет!
А он снова появился - вскочил на лесенку.
- Парень! - сказал он. - Если я тебя начну как бы упрашивать не бояться - ты мне не поверишь. Если я тебя начну убеждать мне поверить - дело затянется. Если я тебе начну объяснять, куда это - "никуда", я сам как бы запутаюсь. Ты сам куда-то ведь шёл? Парень! Я скажу просто: ты выживешь. Понял? You survive, - сказал он с чудовищным акцентом. - Understand? Вылезай. Пойдём.
- Куда? - спросил я.
- Никуда, (…)[103] ! - сказал он. - Со мной. Просто - пошли со мной. Я тут как бы самый главный. Ты познакомился с нужным человеком. Это я! И он тебя спасёт. Пошли! - Он подождал и воскликнул, видя продолжение моего ступора: - Ё-моё, я знаю полсотни, как бы, языков, но я почти не знаю этого вашего грёбанного межнационального общения! - Он зажал нос и сказал: - Каламбия пикчерз представляет… Ты русский понимаешь?
- Да, - ответил я, наконец вспомнив хоть что-то ещё.
- Так по-русски говорю тебе: вылезай, блин, наружу. Хорош ослиться, мой оранжевый Иа! Не прибавляй себе работы: сколько лишних одинаковых слов ты потратишь, вписывая в свои мемуары рассказик о нашей мимолётной встрече. Давай всё будет у тебя как бы кратко: я пришёл, ты меня увидел, я махнул рукой, а ты сказал: поехали! Вылезай.
Ну, скажу я, ступор - настоящий ступор - штука не простая. Это штука такая, если которую разбить на кусочки, то из них легко складывается слово "вечность". И я утверждаю, что Янис Порохов знал это предметно, своешкурно: поглядел он на меня - и не стал прибавлять обороты, а наоборот, спустил их.
- Никуда не ходи с незнакомцами? - спросил он, тихонько смеясь без раздражения. - Господи, как же давно я это всё, как бы, не видел… О'кей, док. Меня зовут Ян Порохов, а тебя как? Не Форрест ли, Форрест Гамп?
- Марк Байно, - сказалось мной неожиданно.
- Значит, записываю в свою книжечку: Марк Байно. Вот мы с тобой и познакомились! - воскликнул он. - Так что всё у нас с тобой теперь безопасно! Как бы: путём всё, док! Хватит дурью маяться, вылезай, пошли, там у меня повозка.
Мне трудно понять и поныне, почему дикая, детская логика этих его слов произвела на меня впечатление волшебное, в том смысле, что на мой ужас, не сравнимый по яркости и шоковому воздействию ни с каким солнцем, вдруг упал спасительный светофильтр.
Он спрыгнул с подножки в свою темноту, и на сей раз я полез из кабины за ним. Он ждал меня в шаге от гусеницы, скрестив руки на груди: света из кабины хватало, чтобы я различил его позу. Он показался мне гигантом: очутившись на грунте, я смотрел на него снизу вверх.
- Темновато на дворе сегодня? - спросил он. - А чего тебя, приятель, так скрючило-то как бы?
Только тут до меня наконец донеслись истошные, да уже даже истеричные вопли моего бедного позвоночника. Выпрямляясь, я взвыл, - но в пояснице щёлкнуло гораздо громче. Но я не свалился: Ян Порохов как-то странно, будто кадры вырезали, очутился близко и поддержал меня, помог устоять, и я почувствовал и запомнил вкус его выдоха, словно мы были не на открытом грунте тяжёлого зелёного мира, а в застойной кабине, с одним обратом на двоих. Острый, свежий, холодящий сладкий вкус.
- Ногами упирайся в землю, - заботливо, тоном терпеливого инструктора, сказал он мне в ухо. - Упёрся? И толкай её вниз, толкай. Не бойся, удержит. И медленно-медленно я тебя отпускаю. А ты остаёшься стоять. Как бы сам. Красивый собою.
Я устоял. Росту Янис Порохов был не гигант, как мне, скрюченному, с высоты собственных гениталий почудилось, а обычного - всего с меня, 170-175. Ткань его одежды на ощупь напомнила старый, многажды реставрированный эластик-бинт. Что-то на нём (обувь?) издавало длинный скрип, скорее приятный, чем нет.
- Ботинки мы тебе найдём попозже. Попозже - это скоро. Ты сюда пришёл один? - спросил он. Он продолжал поддерживать меня под локоть. - Стоять можешь? Снегом пахнет. Носилок для космонавтов у меня с собой нет, да и вообще, как бы, нет. Прекрасная ночка, ты не находишь? Фонарик у тебя есть? Эй, приятель, ты заговоришь со мной когда-нибудь или нет?
