После этого приема Ильин ходил именинником. Однажды я услышал, как офицеры, вспоминая визит к царю, вдруг расхохотались. Особенно усердно смеялся краснолицый кавалерийский штаб-ротмистр, повторяя:
— На нем, господа, цилиндр сидел, как на корове седло!..
Я понял, о ком они говорили, и мне стало больно. Да, Михаил Никифорович Ефимов был пока нужен им как лучший летчик-инструктор. Но они все время считали его чужаком.
Два часа пребывания под ружьем, хамское отношение господ офицеров к солдатам и даже к самому Ефимову действовали на меня угнетающе. Но я, сжав зубы, говорил себе: «Учись, учись летать как можно лучше. Грянет революция, и ты понадобишься, чтобы навсегда сломать старую жизнь».
…Сразу после первого провозного полета я послал письмо в Мелитополь слесарю Михаилу Тимохину, товарищу по работе и кружку РСДРП (б). Сообщил, что начал учиться летать. В конце письма передал привет родному «дяде» Грише и попросил прислать адрес «наших родственников» из Севастополя, чтобы восстановить с ними «семейные» отношения. Большевик Михаил Тимохин и товарищ Гриша поняли смысл этих слов. Мне нужно было связаться с севастопольскими рабочими, единомышленниками по партии. Ответ хоть и не скоро, но пришел. Мне передали привет от «братьев» Паршиных и «сестры» Тани, сообщили, что «дядя» Гриша не хочет, чтобы я встречался с севастопольской «родней»: если господа офицеры узнают об этом, выгонят из школы. А летчик, гордость «семьи», должен учиться хорошо. С ним связывают большие надежды на будущее, когда «все средства» понадобятся для постройки «нового дома». Мелитопольские товарищи берегли меня…
Прошел год, как я прибыл в школу. Теперь она располагалась в Каче. Здесь, на новом просторном аэродроме, в марте 1912 года я впервые поднялся в воздух самостоятельно. Потом стал ежедневно, после офицеров, выполнять полет по большому кругу продолжительностью в пять-восемь минут.
И вот однажды, в начале мая, Земитан торжественно объявил мне:
— Завтра, Спатарель, у нас с вами экзамен. Надеюсь, что получите звание пилота-авиатора.
Вернувшись в казарму, я первым долгом привел в порядок свою амуницию: тщательно выстирал и отгладил гимнастерку, до блеска надраил пуговицы и медную пряжку ремня, до глянца начистил сапоги. Солдату Архипу Котовичу, уже подготовленному мною к самостоятельной работе механика, рассказал, что надо будет делать завтра.
Долго не мог уснуть. Вспоминал отца, его измученное, покорное лицо, мать с натруженными, узловатыми руками, товарищей.
Еще раз продумал весь завтрашний полет: взлет, набор стометровой высоты, пять правых восьмерок над первой мачтой, пять левых — над второй, посадку…
Ясное утро. Архип Котович и другие солдаты закончили все приготовления к полетам. «Фарман-4» замер в ожидании. Сегодня я впервые не готовил его, а только осмотрел.
Комиссия в составе штабс-капитана Земитана, поручика Цветкова и еще одного летчика (фамилию его уже не помню) заняла места за столом. Подошли, посмеиваясь, еще несколько офицеров. В стороне — группа солдат, они переживают за меня. Я замер перед столом по стойке «смирно».
Земитан встает и сухо, официально объявляет задание. Члены комиссии спрашивают, все ли мне ясно, проверен ли аппарат. Отвечаю утвердительно.
— Приступить к выполнению полета, — приказывает Земитан.
— Постойте-ка! — вдруг доносится голос. — Фу-ты! Чуть не опоздал…
С изумлением вижу Ефимова. А он обращается с поклоном:
— Господа уважаемые члены комиссии! Разрешите пожелать успеха будущему пилоту-авиатору.
Земитан смущенно кивает головой. Михаил Никифорович говорит медленно, прерывисто, запыхавшись от быстрой ходьбы:
— Ваня, у тебя… экзамен. А ты… ученик господина Земитана, значит, и… мой…
Я поражен: Ефимов никогда не называл меня по имени и на «ты»… Как узнал о моем экзамене? Пришел поддержать…
— В общем, коллега, от всей души желаю удачи!
Он протягивает руку. На мгновение вижу самую глубину его глаз. Остро, непередаваемо радостно чувствую в его жестах и словах родного рабочего человека.
— Ну, мне пора, — заключает Михаил Никифорович, показывая рукой в сторону стоящего неподалеку «блерио». — Знаю, все у тебя будет хо-ро-шо…
Он снова отдает поклон комиссии и не спеша уходит. Слышу шушуканье среди офицеров.
— Спатарель! Выполняйте полет! — приказывает Земитан.
Сажусь на переднее сиденье «фармана». Отдаю команды на запуск. Все стараюсь делать четко. Напряжения, которое только что испытывал, как не бывало.
— Есть, контакт! — кричу Котовичу, со щелканьем опуская вниз палочку медного переключателя.
Мотор заработал. Мягко вибрируя, машина ожила. Все нормально. Поднимаю левую руку. Земля внизу качнулась, побежала назад. Машину все легче подбрасывает на неровностях зеленого поля. Впереди — синяя линия горизонта, выше которой — прозрачное небо. На рычаге управления — только одна рука, моя…
Стараюсь, чтобы разбег был по-ефимовски коротким. Вот потряхивание машины прекратилось. Аппарат легко скользит в воздухе. Чуточку выдерживаю машину над землей, набирая скорость. Как не раз показывал Земитан, плавно тяну ручку к себе. «Фарман» устремляется вверх.
Дух захватывает. Высота уже пятьдесят метров, сто! Мало. Решил набрать вдвое больше. Вот они, заветные двести метров. Никогда не поднимался так высоко.
Перевожу машину в левый разворот. Она послушно описывает дугу. Ровно стрекочет мотор. Прохладный ветерок освежает… Лечу!
Заканчиваю вираж, точно накладывая руль высоты (на «фармане» он вынесен вперед) на синий уровень горизонта. Вот теперь иду по прямой.
Взглядываю на землю. Качинская долина удивительно красива в белой кипени цветущих садов. Вот зеленый прямоугольник аэродрома с дощатыми ангарами…
Видны даже люди за маленьким, как спичечный коробок, столом. Сейчас они смотрят на меня…
Теперь начинается самое трудное: заканчивая круг, направляю «фарман» на первую мачту. Составленная из лесин, она поднимается вверх тонким стебельком. Ее макушка уже подо мной. Ручкой и педалью наклоняю машину вправо. Вираж. Гляжу вниз. Мачта должна опять оказаться точно подо мною к концу разворота. Вот она подплывает. Все ближе! С упреждением начинаю вывод. В момент пролета над мачтой перекладываю аппарат в новый вираж, как бы вычерчивая вторую половинку цифры «8». Опять закругляю разворот над самой мачтой. Первая восьмерка выписана! Снова кладу «фарман» на крыло. Смотрю внутрь окружности, по которой движется аппарат. Соразмеряя отклонения рулей, выдерживаю постоянный радиус вращения…
Так же выполняю пилотажные фигуры и над второй мачтой. Десять восьмерок! Под конец все делается почти механически. Кажется, что самолет сам чертит один за другим развороты. Вижу только макушку мачты и солнце над головой.
И вот перед глазами снова земля: иду на посадку. Все ближе бело-розовая дымка цветущих садов, ярче зелень травы.
На высоте двадцати метров начинаю гасить скорость. В то время сектор газа не убирался. Нажимая на головке ручки управления так называемую кнопку «тыр-тыр», прерываю контакт, заставляю мотор работать с перерывами. Одновременно плавно отдаю ручку от себя.
Земля вот она, рядом. Мягкий толчок. Пробег составляет всего каких-то двадцать метров. Мотор отфыркивается, будто недоволен возвращением. А я радуюсь: сдан трудный экзамен!..
Подхожу к столу. Рапортую о выполнении задания. Вижу, как уходят несколько офицеров, наблюдавших за полетом.
Глаза Ивана Яковлевича Земитана улыбаются. Совсем не по-уставному он нагибается через стол и первый раз протягивает мне руку:
— Вы хорошо взлетели, Спатарель. Делали восьмерки правильно. И очень, очень точно приземлились. Поздравляю вас с отменным завершением программы полетов и присвоением почетного звания «пилот-авиатор». — Он секунду молчит и добавляет: — Желаю вам и в дальнейшем летать смело…
— Очень благодарен, ваше высокоблагородие! Спасибо за внимание ко мне. Спасибо за то, что помогли стать летчиком…
