Выполняя задание Юнгмейстера, я выехал в Симферополь.

Итак — белогвардейской армии барона Врангеля больше не существовало. Толпы деморализованных, обезумевших его солдат и офицеров хлынули в южные порты Крыма, надеясь удрать на пароходе за границу.

В Севастополе мне довелось быть сразу после освобождения его от белогвардейцев. Я разговаривал с многими офицерами и солдатами белой армии, не пожелавшими покинуть Родину. Беседовал с жителями города. И у меня создалось довольно ясное представление о последних днях пребывания врангелевцев на нашей земле.

Погрузка на пароходы высокопоставленных белогвардейских штабов, управлений и учреждений началась еще 10 ноября, когда строевые части белых еще дрались за Ишунь и Чонгар. Черный барон кликушески призывал своих вояк «стоять до последнего», а его прихвостни уже грузили на корабль «верховного» награбленное барахло, любовниц и даже любимых собачек. Готовились бежать и восемьсот его генералов. Все они были насмерть перепуганы. Бывший командующий Добровольческой белой армией Май-Маевский и в самом деле умер при погрузке от разрыва сердца.

Каменного угля не хватало. Его забрали «союзнички» для своих военных кораблей. Более ста тридцати пароходов, захваченных белыми, загружали дровами, в основном изъятыми у местных жителей. Тех, кто пытался сохранить свое топливо, расстреливали.

В Феодосии взрывали склады боеприпасов. В Севастополе уничтожали остатки старого военного флота. В Евпатории жгли и топили в море продовольствие, которое нельзя было вывезти.

Для эвакуации морем врангелевская верхушка мобилизовала все, что могло плавать, начиная от старых полуразвалившихся посудин вроде дырявого угольщика «Феникс» до океанского парохода «Великий князь Александр Михайлович». Сам «рыцарь» Врангель с многочисленным имуществом бежал на крейсере «Корнилов», намного опередив свою челядь.

Но вот в портовые города ввалились, едва дыша от быстрого бега, «доблестные» защитники Перекопа, Ишуни и Чонгара, те, кому «главнокомандующий» обещал поручить охрану Кремля, как только Москва будет взята. Если и до этого у пароходов царила судорожная суматоха, то теперь началась сумасшедшая паника. Потерявшие человеческий образ юнкера прикладами вышибали своих седых полковников, чтобы захватить место в шлюпке. В тесных и темных корабельных трюмах нагромождались штабеля из человеческих тел. Жизнь «индивидуума» не ценилась и в полушку. Котировались только две вещи: сила и валюта. На небольшие суда вроде «Мечты», которые могли принять максимум две тысячи человек, грузилось по семь тысяч.

На одном из таких пароходов собралось около трехсот офицеров и чиновников врангелевской авиации. Среди них было до восьмидесяти летчиков и летнабов, примерно с полсотни механиков. Они знали, что в Константинополь для них привезли новейшие французские «бреге». Но каждый понимал, что самолеты им теперь не дадут.

Когда-то эти люди, сделав неверный шаг, слепо пошли по страшной дороге измены Родине. Она привела одних к гибели, других — к позору.

С перегруженных палуб пароходов непрерывно стреляли пулеметы, отгоняя тех, кто пытался подойти к ним на шлюпках. На многих мачтах были подняты французские флаги, но суда почему-то не трогались с рейда.

Ни одна страна не хотела принимать к себе ни «гордого» барона, который представлял, по выражению «Нью-Йорк таймс», «мудрость», ни весь его белогвардейский сброд. Плыть было некуда.

Радио с «Корнилова» и «Великого князя» вопило о помощи на весь мир.

А за морем ломали голову и прикидывали. Кто к ним просится: изменники и профессиональные убийцы? Вешатели?

За любую цену? По дешевке? Могут пригодиться? Берем?

При содействии «доброго» американского Красного Креста французское «союзническое» правительство согласилось временно принять врангелевцев на турецкий полуостров Галлиполи, занятый колониальными войсками.

Чадя черным дымом, пароходы покидали порты. С них долго озлобленно стреляли, когда в небе появлялись самолеты с красными звездами.

16 ноября я принимал захваченные в Симферополе богатые авиационные трофеи. Если белые офицеры при отступлении жгли самолеты, то простые мотористы и солдаты старались их спасти. Авиационного добра, как и в Джанкое, оказалось много. Особенно радовали оставленные самолеты. Один «хэвиленд» был новехонький, без царапинки.

В штабе мне сообщили, что в Симферополь уже прилетело звено 1-й Конной армии. Там находится летнаб из нашей группы Петр Николаевич Добров.

— Да где он? — спрашиваю нетерпеливо.

Наконец под вечер нахожу Доброва. Забрасываю его вопросами. Узнаю, что он прилетел на «сопвиче» с летчиком Карабановым. Вижу, Добров чем-то озабочен.

— А вы-то чем заняты сейчас, Петр Николаевич?

— Собираюсь в полет.

— Куда же? Сегодня занята Керчь, последний порт, остававшийся у Врангеля. Отплыли все белогвардейские пароходы…

— Вот именно, Иван Константинович, за ними. Передали, товарищ Фрунзе приказал разведать, куда направляются врангелевские суда.

— Значит, летите на «сопвиче»?

— Нет. На «хэвиленде».

— С кем?

— С бывшим белым летчиком Рябовым…

— А как же «сопвич» и Карабанов? — удивился я. — Что-то непонятно…

Добров кое-что рассказывает мне вкратце. Встречаюсь с Рябовым. Из разговоров с ними обоими узнаю все.

…К комиссару полевого штаба буденновец доставил какого-то человека в кожаной куртке с бархатным воротником и форменной фуражке без кокарды.

— Освободите руки! — гаркнул конник. — Привязался этот гражданин: возьмите меня в плен, да и все. Браунинг сует, надоел.

Человек в кожанке не спускал глаз с комиссара.

— Разрешите догнать своих, товарищ комиссар? — нетерпеливо спросил буденновец.

Увидев утвердительный кивок, вскочил на коня и галопом поскакал вдоль улицы.

— Вы кто такой? — спросил комиссар, пригладив седоватые усы.

— Бывший белый летчик Рябов! — глухо ответил пленный, вытянувшись по стойке «смирно».

— Почему не ушли со своими?

— Они мне не свои.

— А мы что ж, ваши?

— Не знаю. Давно собирался перейти к вам, да все трусил. А сегодня решил: все равно мне в чужих странах не жизнь. Лучше умереть здесь… Давно храню вот это.

Рябов быстро вынул из внутреннего кармана аккуратно сложенный листок бумаги.

— Ваши сбросили с «анасаля».

Комиссар развернул листовку. Последние строчки в ней были подчеркнуты синим карандашом:

«Всем… офицерам, перешедшим на нашу сторону, мы гарантируем… безопасность… Итак, за Россию, против негодяя Врангеля, или за Врангеля — против России — выбирайте».

Комиссар внимательно поглядел на Рябова и, склонившись над столом, написал на обратной стороне листовки:

«Начавиарм. Разберитесь с гражд. Рябовым. По-моему, не врет». Потом сказал:

— По этой улице первый переулок направо. Дом с двумя колоннами. Спросите начальника авиации.

Бывший белый летчик прижал листок к груди. По лицу его пробежала судорожная улыбка.

— Ничего, Рябов, у вас еще все впереди, — ободрил его комиссар. Советская власть сильная, а поэтому не злая. Мстить не будем. Идите.

Это был большой день в жизни Вениамина Рябова.

Когда вечером летчик выходил из здания штаба армии, его окликнули:

— Венька! Неужели ты?

— Петька? Добров!

Они обнялись, расцеловались. Знали друг друга с детства. Поговорить было о чем.

Утром Добров доложил, что приказ командующего фронтом можно будет выполнить на «хэвиленде», имеющем большую дальность полета, и попросил разрешения слетать с Рябовым.

— А не завезет он вас в Турцию? — спросил один из работников штаба.

— Нет.

— Что ж, доверяете ему абсолютно?

— Наполовину доверять нельзя. Можно верить или не верить…

Штабист дернул плечами:

— Вы легкомысленно относитесь к такому важному заданию. Смотрите не прогадайте! Со своей стороны я категорически запрещаю!

В тот вечер я обратил внимание на лицо Рябова: он был похож на человека, который долго болел. Я понял, почему Добров так настаивал на полете именно с ним. Умница летнаб помогал своему старому товарищу навсегда порвать с прошлым. Лучшим лекарством для Рябова было доверие. Кроме того, ответственный боевой полет становился его первым шагом в новой жизни. С него начиналось искупление страшной вины перед Родиной.