— Товарищ командир, Иван Константинович! За ночь мы с мотористом все исправили. Идите проверьте: самолет стал как новенький. А «кренделей» не будет. От взлета до посадки утюгом пролечу, не сделаю ни одного резкого поворота… Ведь одно задание так и осталось невыполненным! Можно, товарищ командир?

В это время зазвонил телефон. Начальник штаба Перекопской группы войск приказал срочно представить данные об укреплениях противника на Литовском полуострове. Это было как раз то задание, на выполнение которого никто не полетел. Лицо Соловьева, слушавшего наш разговор, просияло.

— Ну, Соловей, лети! Только помни, ни одного фокуса!

— Так точно, товарищ командир! Сказал, утюгом пролечу!

Он лихо повернулся и ушел.

Солнце в тот день, как всегда, палило нещадно. Воздух над выжженной степью был сух и горяч. На небе ни облачка.

Все летчики уже возвратились с задания. Сидя на пожелтевшей траве, они с нетерпением ожидали Соловьева.

— Во-о-н он! — воскликнул Николай Васильченко.

И верно: в небе, высоко над горизонтом, появилась черная мушка. Увеличиваясь в размерах, она постепенно превратилась в маленький «спад». Через несколько минут самолет на высоте тысяча метров подошел к аэродрому. Почти все встали, чтобы лучше видеть посадку Соловья.

— Что-то высоко идет, — заметил пожилой моторист.

— Разве привычки его не знаешь? — с заметной завистью отозвался кто-то из молодых летчиков. — Если что-нибудь важное разведал, обязательно крутнет перед посадкой.

«Не крутнет!» — решил я про себя, услышав эту реплику. Вдруг самолет, наращивая скорость, заскользил вниз.

— На мертвую петлю идет, значит, разведка особенно удачная! — донесся знакомый голос.

«Спад» энергично перешел в набор высоты, плавно выписывая дугу. В верхней точке он, казалось, на какое-то мгновение замер, собрался с силами и замкнул петлю. «Лишь бы сел благополучно… — подумал я. — Покажу ему, как своевольничать!»

За первой петлей последовала вторая, потом третья.

Внезапно при завершении фигуры самолет вздрогнул и почти отвесно пошел к земле.

— М-м-м-м! — стиснув зубы, промычал летчик, только что говоривший о важной разведке. Кулаки его сжались в бессильной ярости. Парашютов у нас тогда не было. Васильченко закрыл лицо ладонями.

— Пока есть человек, а сейчас его не будет. И какого человека! — процедил сдавленным голосом Скаубит.

Нарастающий свист оборвался глухим ударом самолета о землю. Над степью прокатился грохот взрыва.

Мы побежали к месту падения машины. От «спада» остались дымящиеся обломки фюзеляжа да голые каркасы крыльев. Отставшее полотно, не выдержав перегрузки, лопнуло и слетело с плоскостей. Обнаженные нервюры торчали как ребра… Эх, Соловушка!

Главной причиной катастрофы была ветхость самолета. Но катастрофы могло бы не случиться, если бы Соловьев не нарушил дисциплину.

Многому научил нас этот горький урок. Летчики, особенно молодые, поняли: бравирование на «летающих гробах» — смертельно опасно. Мой приказ о допустимости высшего пилотажа только в бою и в случае крайней необходимости больше не нарушался.

Ивана Соловьева мы похоронили с почестями на кладбище Аскании-Нова. По авиационному обычаю, на его могиле установили пропеллер. Ведь не на прогулку летел в последний раз наш боевой товарищ. Как и все мы, он жаждал одного — скорее добить черного барона.

Катастрофа Соловьева лишь завершила серию аварий и поломок, случившихся в тот самый напряженный для группы день. На разведку и отражение воздушного противника тогда летали пять человек: Скаубит, Иншаков, Васильченко, Захаров и Соловьев. Первые двое, выполнив задание, возвратились благополучно. Чем кончился полет Соловьева, мы уже знаем. Васильченко и Захарова тоже едва не постигла тяжелая участь. У первого из них при подходе к аэродрому отказал мотор. Летчик едва дотянул машину до взлетно-посадочной полосы. Второй сел на вынужденную и просто чудом не разбился. Стоит ли говорить после этого, какая у нас была материальная часть. Даже самый непродолжительный полет на таких машинах, к тому же без парашютов, равнялся подвигу. Нашим же летчикам приходилось на них не просто взлетать и садиться, а выполнять боевые задания.

В то время мы знали Перекоп лучше всех: ежедневно «висели» над ним. Было ясно, что, не взяв его, невозможно выгнать Врангеля из Крыма, тяжесть предстоящего здесь сражения стала для нас очевидной. И чтобы красные бойцы меньше пролили крови, мы, летчики, обязаны были дать им самые исчерпывающие сведения об укреплениях противника.

Когда при встрече в Александровске мы беседовали с Владимиром Ивановичем Коровиным, он удивил меня одним неожиданным высказыванием:

— О чисто истребительных задачах, о красивых воздушных атаках и сбитых самолетах врага вам, Иван Константинович, придется забыть…

— Почему? — спросил я, задетый за живое. — Вот вы в разговоре упомянули капитана Крутеня. А ведь он, как известно, создавал большую авиагруппу истребителей именно для завоевания господства в воздухе…

— Нет, это не было у него самоцелью! — возразил Коровин. — Крутень, как никто другой, понимал, что любая авиация предназначена прежде всего для содействия сухопутным войскам… — Командующий усмехнулся и спросил: — Вы, надеюсь, не собираетесь «ньюпорами» прорывать перекопские позиции?.. То-то… А вот помочь прорыву вы сможете, и очень сильно, если сфотографируете эти укрепления. Согласны?

— Согласен.

Коровин на минуту задумался и сказал озабоченно:

— Не знаю только, где можно срочно добыть хотя бы одну аэрофотосъемочную камеру, такой товар сейчас днем с огнем не сыщешь…

— И не надо разыскивать, — успокоил я командующего. — Фотоаппарат и все необходимое у нас есть.

— Да что вы? — обрадовался Коровин. — Вот молодцы! Откуда у вас такое богатство?

— После мировой войны вместе с самолетами прихватили…

— Чудесно! — оживился Коровин, потирая от удовольствия руки. — Значит, Перекоп будет сфотографирован! А у Межераупа есть своя камера для съемки Чонгара…

Теперь, много лет спустя, должен признаться, что я сказал ему тогда не всю правду. Мы сберегли не один, а два фотоаппарата «Потте». И запас пленки имели довольно приличный. Раз Владимир Иванович считал съемку Перекопа важнейшей задачей, то выполнять ее лучше было с помощью двух фотоаппаратов.

В первые же дни пребывания в Аскании-Нова я приказал установить на «ньюпорах» обе камеры. Наши «фотографы» Гуляев, Васильченко и Вишняков несколько раз вылетали на Перекоп. Но условия, в которых им приходилось действовать, были очень плохими. Перешеек закрывала плотная дымка, образованная испарениями гнилого Сиваша. Поэтому многие привезенные ими снимки оказались мутными, непригодными для дешифрирования.

Сказывалось и несовершенство съемочной аппаратуры. Отечественный аэрофотоаппарат «Потте», которым мы пользовались, представлял собой небольшую коробку в виде усеченной пирамиды. Заряжался он пленкой на пятьдесят кадров. Устанавливался в нижней части фюзеляжа. Лючок был прикрыт небольшим козырьком, чтобы на объектив меньше оседала пыль и не попадали брызги масла.

Прибора для управления аппаратом на самолете не было. Дистанционный механизм спуска затвора состоял из резиновой груши, от которой к фотоаппарату тянулся тоненький шланг. При нажатии на нее затвор срабатывал — и получался один снимок. Во время маршрутной съемки грушу нажимали столько раз, сколько требовалось кадров. Летчик должен был чутьем определять нужные временные интервалы, чтобы избежать больших разрывов между снимками. Обычно он вел счет секундам в уме. Выполнять эту работу было трудно, особенно под сильным артиллерийским огнем. Качество съемки во многом зависело от видимости земли и освещения. А светофильтров не было, об изменении экспозиции никто и подумать не мог. Поэтому на фотографирование мы вылетали не рано утром, а позже, когда над Перекопок рассеивались туман и дымка.

В ночь на 1 июня летчик Васильченко и его моторист Святкин возились у самолета дольше обычного. По приметам погода завтра должна быть хорошей, и летчик, сделавший несколько безуспешных попыток произвести аэрофотосъемку, надеялся, что на этот раз ему повезет.