13 [июня],' вторник. — Да, в воскресенье взял место на 15-е в первом заднее 200 за 21 р. сер., во вторник подал просьбу о билете и пошел] к попечителю просить о Сашеньке; велел подать записку. Вечеруом читал L. Blanc, чтоб дочитать.
14 [июня], среда. — Отнес книги к Славинскому и поцеловался с ним. Был у Ворониных, но поздно, поэтому не было урока, а дали за 14 уроков 20 р. сер. Перед этим был у попечителя, который сказал, что спросит о нем у Молоствова 201, — если хорошего поведения, то хорошо. Зашел к Вас. Петр., которого просил к себе, сам пошел к Иванову, — нового ничего.
Вечером пришел Вас. Петр, и был до 9. Перед прощанием я говорил несколько от души и несколько растроганный, особенно оттого, что ведь бог знает, застану ли его здесь по приезде. Вечером уснул, сам не помня хорошо.
Так кончается моя университетская жизнь.
В Саратове буду делать словарь к Ипатьевской [летописи] — думаю сделать страниц на 60–70, может быть, 90 (едва ли); приехавши сюда в первых числах августа — хлопотать о месте в Дворянском полку и приготовиться на магистра.
Что-то будет впереди? До сих пор время шло довольно дурно от слабости характера — должно быть то же будет и впереди, но не хотелось бы кончить это худым предвещанием, лучше дай бог быть утешением для моих папеньки и маменьки.
VI
13 минут 7-го часа 18^ѵ 50.
X J
Запечатавши это и напившись чаю, иду к Ал. Фед. отнести эти бумаги, которые должно будет прочитать, и к Ив. Вас. взять его письмо и свои перчатки.
(Писано в церкви 29 июня 1850 г. у ранней обедни 202.)
15-го утром отправился хлопотать по билету и т. д., купил с Ив. Гр. маменьке на платье персидской материи за 20 р. сер. Когда шел туда, мне показалось нехорошо, что Любинька заставляет Ив. Гр. посылать только ее сестрам и ничего не оставляет для его сестры. Я сказал ему об этом и сказал, что скажу Лю-биньке, чтоб одну шляпку вместо ее сестры Поленьки отдала сестре Ив. Гр. Воротился домой и сказал ей. Она так и уперлась. В два часа вышел, взял извозчика, поехал. Еще было время, поэтому сходил в Сенат, где не застал Ив. Гр., и в университет, где просил Савельича отправлять Терсинским письма. Когда был в конторе, служил переводчиком одному, который не говорил по-русски, а только по-немецки.
Сели, поехали. Со мною сидели трое: старик-немец из Либавы, должно быть, учитель, дочь купца, весьма нехорошая собою, и немка лет 28–30, которая сидела против меня. Собою была она как-то завялая и с немецкою формою лица, но иногда казалась хороша, особенно когда засыпала, — тогда нижняя часть лица, которая обыкновенно казалась слишком длинною, принимала почти красивый округленный вид и тогда можно б списать с нее портрет. Сначала я сел с такими мыслями, что можно будет, когда она заснет, сделать, что бывало делаю я — пощупать. Так продолжалось до вечера. Но верстах в 120 от Петербурга я был вовлечен в разговор их с немцем (это было уже 16-го утром) и нашел, что она весьма образованна и т. д. и бросил игривые мысли, но и почувствовал симпатию к ней. Наконец, вдруг подала она мне свой билет на проезд, в котором сказано, что девица Haman едет в Россию для вступления в брак с доктором богословия Carl Crüger; так все мысли о стремлениях несообразных уничтожила, и я стал ее величайшим доброжелателем, и до Новгорода мы решительно подружились. В Новгороде вышла девица, чему я был рад, потому что весьма нехороша. К нам сел купец Доброхотов, который тотчас же с купеческою развязностью стал обращаться со всеми и разговаривать через меня с другими; наконец, под вечер, выпив 2–3 рюмки, стал петь песни. Я устроил для Гаман так, чтобы можно было ей спать как на постели, положил между ее и своим местом подушки и ее мешок внизу, так что выходило вровень с нашими местами, потом уговорил ее положить ноги на мое место, а сам приютился на краю. Было довольно неловко, но я счел своею обязанностью так сделать и был рад, что успокоил ее несколько, она была весьма благодарна.
17-го [июня], субб. — Купец пересел от нас в другое место, которое опустело, к другому купцу; я пересел на его место и мне стало покойно, как раньше, а Гаман могла спать покойно, как предыдущую ночь.
18 [июня], воскр. — Приехали в 6 ч. Ее встретил у заставы жених. Когда прощались, она мне крепко пожала руку, так что в самом деле считала меня оказавшим ей услуги, просила быть у них, когда я стану ворочаться. Я переехал с Доброхотовым на Шуйское подворье по 40 к. сер. в день. Пошел узнавать по подворьям о попутчиках и пошел в гостиницу Шевалдышева — Срезневского мать там, но уехала к Троице, а попутчиков нет. Оттуда идя, зашел в кондитерскую посмотреть, какие там есть газеты — столько же, сколько в Петербурге.
19, понед. Утром пошел к Кириллу Михайловичу, обрившись на дороге в первый раз в жизни. Они приняли весьма ласково, требовали, чтобы я переехал к ним, я не согласился, — ну, по крайней мере, чтоб пришел обедать — хорошо. Ушел к Срезневской и вместе с тем отыскивать Г риг. Степановича Клиентова, имя. которого позабыл. Срезневской не было еще. Пошел искать Гр. Степ., но искал Воскресенья без присоединения «Словущего» и вместо него приходил два раза к «На Арбате», или «На овражках», так что хотел уже бросить, но к счастью не бросил, продолжал искать, наконец, нашел. Подхожу, постучался — выходит 38Ü
Александра Григорьевна. — «Ах, это вы, Николай Гаврилович». Я с чувством і/оцеловал ее руку. Она была весьма рада, я также; сели. — «А у нас какое несчастье, Ник. Гавр., — сказала она, — у нас теперь осталась только Настенька, все другие умерли — Антонина, Серафима, Марфа». — Признаюсь, на меня это подействовало как-то довольно даже хорошо: «Ну, теперь осталась ты почти одна и отец должен будет обращать на тебя больше внимания и любви», — так велик эгоизм. Стала говорить о своих делах с полчаса. — «Вы нисколько не переменились», — сказала она мне. Она похорошела, так что показалась мне красавицей, и пополнела, что меня весьма порадовало.
Продолжаю в то время, когда наши у ранней обедни, 8-го числа в 1У± утра (должно переменить чернила).
Итак, я пришел к Клиентову. Она стала расспрашивать меня о Петербурге, я отвечал весьма мало и нехорошо, потому что не знал хорошенько ничего из того, о чем она спрашивала, и так прошло с полчаса. Тогда пришел Гр. Степ, и через несколько времени, видя, что я от нечего делать перебираю в руках «Кто виноват?», лежавшую на столе перед диваном, сказал: «Вот как Сашенька была рада, что нашла эту книгу, которая пропадала 2–3 года, — ей она была подарена ее' приятельницей, женой Искандера». — «Так вы ее знали?» — спросил я ее. — «Как же», — и теперь она сказала, что воспитывалась вместе с нею, что он и она дети двух братьев, генералов Яковлевых; она была самым лучшим другом ей; он увез ее и женился на ней. «Так вы его знаете», — сказала она. — «Как же не знать, — сказал я с своим обычным энтузиазмом, — я его так уважаю, как не уважаю никого из русских, и нет вещи, которую я не был бы готов сделать для него». — «Так расскажите что-нибудь о нем». — Я стал говорить о его сочинениях, что знал, и когда кончил, пошел к Колумбовым обедать, обещавшись придти к ним напиться чаю в 5 час.
У Колумбовых за обедом всС говорили, чтоб я перешел к ним и, наконец, после обеда заставили меня перейти к ним. В перевозке прошло врбмя до 6 час., а после этого я тотчас побежал к Ал. Григорьевне, которая восхитила и пленила меня.
Я просидел у них часа два. Она вынула для меня письма к ней от жены Искандера с его приписками. — «Я хотела показать вам, что она достойна его». — «Помилуйте, Алекс. Григорьевна, для того, чтобы быть в этом уверену, довольно было знать, что она ваш друг». Она не умела отразить это, как хотелось ей, и только сказала: «Ах, вот вы говорите комплименты». — «Нет, Ал. Гр., не комплименты». И я тогда говорил в самом деле от души и даже навертывались слезы.
Он пришел и повел меня показывать мне свой дом, — это меня порадовало, что теперь у Ал. Гр. есть хотя до некоторой степени верный кусок — его дом приносит 650 р. ассигн. Я хотел списать план его дома, но он отнял. — Мы снова говорили с ней об Искандере, русской литературе, о том, что делается с ее братом, который во Владимире учителем, и т. д. — Я говорил постоянно с энтузиазмом к ней. Что возбуждало этот энтузиазм? Конечно, главным образом, ее несчастная участь, которую хочу теперь описать в повести. «Ты не должна любить другого, нет, не должна; ты мертвецу святыней слова обручена», — вот что, — это доходило до того, что я, пожалуй, готов был жениться сам на ней, лишь бы избавить ее от этого положения.
