Анна Баркова выступала против маскулинизации «лунных женщин» и стремилась доказать, что лесбиянка способна оставаться просто женщиной. Первый и единственный прижизненный сборник стихов Барковой так и был озаглавлен «Женщина». Он вышел в Петрограде осенью 1922 года с предисловием большевистского наркома просвещения Анатолия Луначарского. Анна Баркова, которой Луначарский обещал «большое будущее…», была настоящей «красной Амазонкой» начала 1920-х годов.

О детстве Анны Барковой известно настолько мало, что мы даже не знаем полных имен ее родителей. Скромные сведения извлекаются из автобиографического эссе «Обретаемое время» (1954). Известно, что Анна была пятым и единственным выжившим ребенком в семье. Где-то в возрасте десяти лет она лишилась матери. Отец пристроил дочь в Иваново-Вознесенскую женскую гимназию, где работал сторожем и, судя по всему, имел близкие отношения с начальницей учебного заведения.

В тринадцать лет «полоумная <…> девчонка», «бронзово-рыжий, курносый, с золотыми косами» ребенок, впервые влюбилась в гимназическую учительницу. «Мне всего тринадцать лет. Я – гимназистка. И я люблю женщину. Она, разумеется, гораздо старше меня. Она моя учительница и немка. Я – русская. И уже около года продолжается так называемая «первая мировая война». …Все это чудовищно».

Первый биограф Барковой Леонид Таганов полагает, что женщина, которую боготворит подросток, – это преподавательница литературы некая Вера Леонидовна, позже уволенная из гимназии за неформальные отношения с воспитанницами. Там же в гимназии лет в пятнадцать Анна Баркова начала вести «Дневник внука подпольного человека», который позже, несмотря на три ареста, неоднократно возобновляла. Дневники забрали при первом же аресте. Судя по поздним записям, они содержали рассуждения Барковой о сексуальности и ее полемику с концепцией однополой любви Василия Розанова…

В 1956 году в записных книжках Анна Баркова признается: «С самого раннего детства в половом чувствовала угрозу и гибель. С восьми лет одна мечта о величии, славе, власти через духовное творчество. Не любила и не люблю детей до сих пор, сейчас мне 55 лет. И когда мне снилось, что я выхожу замуж, во сне меня охватывал непередаваемый ужас, чувство рабства». Уже в пятнадцать–шестнадцать лет, в попытке избавиться от необычной сексуальности, Анна Баркова задавалась вопросом, как соотносятся сексуальное наслаждение и удовольствие с ощущением власти и славы? И полагала, что первое, физиологическое, – «кратковременно», а второе, идеологическое, – «длится бесконечно». Сделав такие выводы, она все же задумывалась: «Нет ли и в любви инстинкта власти?» Но если эта власть существует, то – понимала она - сама хотела бы стать только субъектом этой силы, но никогда не смогла бы повиноваться ей – чьей-то любви. Но вот быть любимой – это значит повелевать и порабощать… Главное, чего боится в интимных отношениях Анна Баркова, – это испытать слабость и привязанность к другой.

Поэтому когда в 1918 году Баркова пришла в газету «Рабочий край» в Иваново-Вознесенске (ее редактировал в будущем известный пролетарский критик и лидер «Перевала» Александр Константинович Воронский), то только с властным расчетом произвести грандиозное впечатление. Баркова сразу стала местной знаменитостью. А поэтому была представлена Анатолию Луначарскому во время одного из его визитов в Иваново-Вознесенск. После недолгой переписки наркома и провинциальной журналистки последовало приглашение переехать в Москву. Произошел головокружительный взлет. Луначарский лично занялся устройством Барковой в Москве. В 1920 году двадцатилетняя журналистка была назначена секретарем наркома и поселилась в его кремлевской квартире.

Период взаимопонимания Луначарского и Барковой длился около полутора лет. Сборник «Женщины» (Петроград, 1922) с предисловием наркома получил несколько благожелательных отзывов. Валерий Брюсов назвал поэтическую тетрадь Барковой первым «женским голосом в хоре пролетарской поэзии». Кто-то сравнил поэтессу с Жанной Д’Арк… Последнее было гораздо ближе к пониманию Барковой своего поэтического я. И в личном общении, и в творчестве она сразу же стала демонстрировать такую самостоятельность и резкость суждений, которые вряд ли могли найти понимание даже в революционные времена. Она стремилась выглядеть абсолютно независимой (в любви и поэзии) – и это было частью ее представлений о современной Амазонке, впрочем, представления эти очень скоро разбились о лагерную и тюремную реальность. В казематах Баркова испытала желание не только быть любимой, но и любить.

Примечательно, что уже в первом стихотворении «Женщины», Амазонка Барковой ищет и ждет другую – равную себе, которой готова покориться.

Поэтесса великой эры,

Топчи, топчи мои песни цветы!

Утоли жажду моей веры

Из чаши новой красоты!

Воспрянул к ней благоговейный дух мой,

Следы копыт я хочу целовать.

Освежительным ветром слух мой

Овеяли дивные слова…

Амазонка Барковой врывается в новую жизнь на «звонко-золотом коне» и ждет встречи, но не с комиссаром, купающим красного коня, а с другой революционной бестией. Она уже ищет, надеется найти старшую сестру. Да, богохульствуя, Амазонка Барковой взрывает православные храмы «в боевой запыленной одежде». Поэтому у нее нет времени и сил ждать кого-то «в садике наивных мечтаний». Но полагать, что такая Амазонка полностью отказывается от страсти, неверно. Она хочет, она жаждет любить, - но то будут не нежные лобзания с любимой…

Я не буду игрушечкой:

Невозможно, и скучно, и поздно!

Те глаза, что меня когда-то ласкали,

Во вражеском стане заснули.

И приветствую дали

Я коварно-целующей пулей.

Нужно отдать должное прозорливости Луначарского, который в предисловии к книге «Женщина» отметил, что Баркова выражает переживания героини, задержавшейся где-то «между Амазонкой и скорбной влюбленной»... В этом смысле стоит обратить внимание на два стихотворения сборника, одно из которых называется «Две женщины», а второе адресовано Сафо. В своем обращении к Сафо Баркова формулирует концептуальную сторону отношений двух Амазонок. Суть их заключается в необходимости каждой наследницы Сафо вырвать себя из любых сетей: следовать за Сафо – не принадлежать никому: мужчине, другой женщине или даже самой Сапфо.

В необозримых полях столетий

Ты – цветок – звезда сладострастная.

Опасны твои сети,

И вся ты сладко опасная…

…Сафо, вызов бросаю

В благоуханные царства твои!

Сети твои разрываю,

Страстнокудрая жрица любви.

«Две женщины» («Я боюсь бессильем заразиться…») – это, напротив, роман о встрече, пылкой любви, подобной пожару и разлуке. Новая Амазонка одинока, но свое одиночество и силу, а также мужество быть одной она понимает, сознательно отказавшись от любых привязанностей («Опечаль в последний раз мне душу. // А потом уйди, оставь меня!»). Любовь – это бессилье. Но Баркова еще не знает, что любовь становится силой там – за лагерными заборами, над бездной тюрьмы…

На квартире Луначарского Анна Баркова увидела, как легко за обедами и на вечеринках решались судьбы людей. Однажды она слышала, с каким равнодушием обсуждался расстрел поэта Николая Гумилева… Но особенно Анна, по-прежнему чувствовавшая в половом «угрозу и гибель», была шокирована поведением жены Луначарского. Что произошло между Анной Александровной Барковой и Анной Александровной Луначарской, доподлинно неизвестно, но тогда Баркова написала два письма (она вообще вела довольно активную и язвительную переписку с земляками, смело рассуждая об однополой любви). В одном, которое было адресовано той самой любимой учительнице, она сравнивала кремлевскую квартиру Луначарского с Содомом и Гоморрой. Второе письмо – для Луначарского – содержало сообщение о желании покинуть его. Баркова якобы перепутала конверты, и Луначарский прочел письмо, где рассказывалось о «кремлевском содоме»… Естественно, ни о какой помощи наркома далее не могли идти и речи. Анна едва успела опубликовать свою вторую книгу – драматическую повесть «Настасья-Костер» (1923), главная героиня которой, огневолосая атаманша, поглощена неутоленной страстью, заставляющей ее пускаться в бесконечные эротические приключения.