И Морис Дюбар заканчивает свое повествование следующими словами:
«Время летит незаметно; уже поздно, однако момент, когда новобрачные могут удалиться наконец в свои покои, еще не наступил. Тем не менее мы считаем, что пора откланяться, и, поблагодарив хозяев за дружеское, любезное приглашение, в пять часов вечера пускаемся в обратный путь в Иокогаму под впечатлением прекрасно проведенного дня и очарованные предоставившейся возможностью принять участие в этой любопытной старинной церемонии».
.......................................................................................
Вернувшись на борт корабля, друзья узнали о том, что уже организована увеселительная прогулка. Один из их приятелей по Эдо, явившийся в их отсутствие, предложил проехаться в Никко[284], и «японские братья», конечно же, не смогли отказаться от такой возможности пополнить запас своих сведений об этой стране.
«Никко, — повествует далее Морис Дюбар, — является местом вечного упокоения великого Иэясу, первого тайгуна из династии Токугава[285], самой знаменитой и самой процветающей.
В течение долгих лет микадо ежегодно посылает целую депутацию высокопоставленных лиц в сопровождении многочисленной свиты самураев, чтобы почтить могилу божественного Иэясу и вручить подарки находящемуся там храму. В настоящее время, как мне кажется, этот трогательный обычай уже почти соблюдается (хотя и не забыт окончательно) по причине всеобщего безразличия к религии. И тем не менее этот храм выделяется среди других как своей внутренней отделкой, так и связанными с ним историческими событиями, которые еще не изгладились из людской памяти».
Сведения об этом священном месте восходят к гораздо более ранним временам, нежели эпоха, связанная с именем Иэясу; начало поклонения этим святым местам было положено в 767 году нашей эры монахом-буддистом по имени Чодо-Чонин.
Гора Никко, расположенная в тридцати шести с половиной ри[286] от Эдо (один «ри» — примерно 3123 метра), на северо-восточных границах провинции Чимодзуке, в округе Цонга, называлась когда-то «горой Двух ураганов» из-за бурь, периодически дважды в год, весной и осенью, опустошавших этот край. В 820 году буддийский монах Кукаи дал этим горам то название, которое они носят и поныне и которое означает: «Горы Солнечного Сияния».
В 1616 году, когда монашеской общиной Никко руководил верховный жрец Тёкаи, причисленный впоследствии к сонму буддийских святых, тайгун Хидэтада, сменивший достославного Иэясу, отправил двух высших должностных лиц на поиски места, достойного принять священные останки своего предшественника.
После долгих поисков и тщательного обследования местности посланцы остановили свой выбор на южной части холма Хотоке-Ива.
На двадцать первый день девятого месяца они возвратились в Эдо, где их ждали поздравления их господина, новые высокие должности и королевские подарки.
Немедленно начатые работы по строительству мавзолея были закончены за три месяца; останки Иэясу, перевезенные с величайшей, невообразимой помпой к месту их последнего упокоения, через несколько дней были причислены к святым мощам согласно специальному указу микадо.
Это обожествление явилось поводом для религиозных празднеств, ставших легендарными, которые возглавлял священнослужитель императорской семьи и на которых присутствовали самые высокородные лица всей империи.
Указ о возведении в ранг святого божественного и почитаемого тайгуна зачитывался народу два дня кряду десять тысяч раз огромным количеством монахов, специально собранных для этой цели.
Тёкаи умер в 1644 году, и его сменил Мудзаки. На следующий год в память о славных деяниях, совершенных Иэясу на военном поприще в восточных провинциях, которые он усмирил, император повелел назвать храм Готосё — Восточный дворец. Правление Мудзаки длилось всего лишь десяток лет, после чего он вернулся в Киото. Его сменил пятый сын микадо, и начиная с этого момента вплоть до революции 1868 года во главе буддийских жрецов Никко всегда стоял священнослужитель, в жилах которого текла императорская кровь. Этот императорский отпрыск постоянно проживал при тайгунском дворе в Эдо, являясь в Никко лишь трижды в год: в первый день нового года, в один из дней четвертого месяца и, наконец, на девятый месяц.
В 1868 году настоятель храма Никко стал игрушкой в руках революции; поднятый на щит сторонниками царствующего тайгуна, он был провозглашен микадо; однако его царствование было весьма кратковременным. Законное правительство, одержавшее верх, проявило к нему терпимость. Узурпатору сохранили жизнь. Тем не менее новая администрация сочла полезным для него сменить климат и выдала ему подорожную до… одного немецкого университета, где он мог на досуге предаваться размышлениям о превратностях человеческой судьбы, находящей удовольствие в том, что вручает вам корону и почти тут же с еще большей радостью ее у вас отбирает.
«Этот привлекательный исторический обзор, — замечает далее знаменитый автор “Живописной Японии”, — сделанный в общих чертах нашим другом, непременно склонил бы меня к поездке, даже если бы я к этому не был расположен. Марсель, со своей стороны, тоже согласился, даже не прибегая к каким-либо уверткам. Поэтому приготовления к поездке проходили в радостном возбуждении и были недолгими; в чемодан уложены смены белья для обоих, разрешение командира уже получено; паспорта, отправленные японскому правительству, в Иокогаму вернулись с небрежно проштампованными визами; в восемь часов маленькая группа погрузилась в последний поезд, отправляющийся из Иокогамы.
Переезд из Иокогамы в Эдо недолог: всего один час. Время незаметно пролетело в веселой болтовне, легкой, как клубы пара, вырывавшиеся из трубы нашего паровоза, и вскоре мы уже оказались в очаровательной квартирке нашего друга в Кандабаши-учи, где нас уже ожидал изысканный ужин и мягкие манящие постели.
В полночь все улеглись».
Путешествие предполагалось осуществить на дзин-рикуся[287].
Когда-то средства передвижения в Японии были весьма простыми, но чрезвычайно неудобными. Прежде всего это были допотопные повозки, запряженные быками, кстати, их и сейчас еще можно увидеть в качестве местных достопримечательностей. Да, и в наши дни ими пользуются некоторые важные вельможи, предпочитающие путешествовать на них со всеми удобствами, наподобие странствующих королей. Существовали также «кочи», что-то вроде портшеза, покрытого лаком, с двумя оглоблями; затем «норимон» — другая разновидность кресла, установленного на единственной деревянной перекладине, жестко связанной с навесом экипажа, и переносимого двумя носильщиками.
Эти средства передвижения, которые страшно неудобны для европейца из-за того, что там приходится сидеть на корточках, являются, однако, настоящей каретой по сравнению с «канго». Этот экипаж, бывший для Японии тем же, чем является обычный фиакр для Парижа, довольно трудно описать. Это нечто вроде корзины, сплетенной из бамбуковых ремешков, длиной в семьдесят и шириной в сорок сантиметров, совершенно открытой с одной из сторон и снабженной ватным тюфяком. Открытая сторона может закрываться занавесом из промасленной бумаги; плетеная часть снабжена частой решеткой из узких бамбуковых полос, позволяющей пассажиру видеть то, что происходит снаружи, оставаясь невидимым для прохожих. Глядя на тесную нору, предназначенную для пассажира, невольно задаешься вопросом: каким же образом туда можно проникнуть и, главное, разместиться? Нужно действительно быть просто гуттаперчевым, подобно профессиональному клоуну, чтобы принять там немыслимую позу восточного джина, упрятанного в сосуд, короче говоря, владеть секретом размещения в ограниченном пространстве предмета большего размера, чем оно может вместить.
