Annotation

Грейвс Макс

Грейвс Макс

Муза Эфраима

Музы - призраки, и иногда они приходят незваными.

Стивен Кинг.

"Мешок с костями"

- Вы превзошли самого себя, месье Вайль! Это настоящая поэзия. Огонь в мире из пластика. Вам, как никому другому, удалось нащупать тонкую грань между осуждением порочного и полным его признанием.

Эфраим Вайль едва заметно ухмыляется. Очередная француженка. Судя по выговору, родом откуда-то с севера. Возможно, из Лилля. Хороша собой и не гнушается этим пользоваться. Невысокая, смуглая, черноволосая. Аккуратный, слегка вздернутый носик, напряженные пухлые губы, хищный прищур знающего себе цену человека. Плечи и локти острые, талия настолько тонкая, что кажется, будто ее обладательница удалила себе большую часть ребер. Одета со вкусом, массивные золотые побрякушки не смотрятся пошло. То и дело настороженно оглядывается назад и оттого напоминает волчицу, которая учуяла запах свежего мяса, но не знает, как до него добраться.

Эфраим не перебивает свою собеседницу. Он любуется ее ключицами и думает о том, что ему всегда нравились подобные женщины - пресытившиеся, но голодные, очаровательно нелепые в своем стремлении казаться глубокими.

Позади француженки висит одна из его работ под названием "Слепая полночь". На ней изображена девушка, лицо которой сокрыто шелковой наволочкой, а обе ноги ампутированы чуть выше колена. Левую украшает черный чулок в сетку, правая почти целиком обмотана бинтами. Руки скрещены за спиной, под грудью без сосков вырезано идеально круглое отверстие. Внутри него сияет зловещего вида луна, чьи края покрывает вязкая темная жидкость. Часть жидкости вытекает из живота и капает на деревянную поверхность - то слезы мрака на крышке гроба.

- Каждая ваша картина, словно мелодия, месье Вайль. Иногда гармонирующая со звучанием моего внутреннего "Я", иногда диссонирующая. Так или иначе, вы вдохновляете меня. Причем настолько, что я прямо сейчас готова... готова...

- Позволить маэстро Эфраиму некоторое время побыть наедине со своими мыслями?

Щеки француженки вспыхивают ярким румянцем.

Престарелая особа, озвучившая столь нахальное предложение, берет месье Вайля под руку. Она щурится и с трудом сдерживает улыбку.

- А вы, простите, кто? - с явным раздражением в голосе интересуется француженка.

- О, я всего лишь антропоморфный контрацептив маэстро Эфраима. И по совместительству его агент.

- Вы...

- Меня зовут Сивилла Ньюман. Две "л" и две "и", - она выдерживает недолгую паузу. - Если вы заботитесь о своей репутации и репутации вашего покойного мужа, госпожа Монти, то я настоятельно рекомендую вам оставить моего подопечного в покое. Немедленно.

Госпожа Монти вздрагивает, словно от удара. Немного поразмыслив, она молча уходит прочь, как побитая собака. Сивилла Ньюман провожает ее долгим неморгающим взглядом.

- Жестко ты ее.

- Она это заслужила, Эф, - Сивилла улыбается. Ее длинные фиолетовые ногти касаются щеки Эфраима. Затем приходит очередь пальцев. Кажется, в них не осталось и капли тепла, что присуще по-настоящему живым людям. - Я должна ограждать тебя от всякого рода паразитов. Это моя работа.

- Паразитов?

- Да, паразитов. Тех самых, что привыкли копошиться в мусоре, по ошибке именуемом жизнью. Реальной жизнью, если ты понимаешь, о чем я.

Эфраим задумчиво кивает.

- Понимаю. Но мои картины... они тоже мусор. Шлак, который не имеет ничего общего с настоящим искусством.

- И кто, интересно, определяет границы "настоящего"? - Сивилла, этот оживший труп, трибьют современной пластической хирургии, невинно хлопает ресницами. - Пройдемся?

Эфраим нехотя соглашается - он догадывается, какой разговор ему предстоит.

По всей галерее снуют леди и джентльмены, новомодные и чрезмерно элегантные, чье жизненное кредо легко умещается на салфетке - они поклялись наносить ровный глянец на все то, к чему прикасаются. Горькие муки творчества и прочие художественные истины для них шелуха. Ничто не должно их радовать или огорчать. Никакие мысли не должны возмущать их спокойствия. Их мало заботит фон. Им не важно, что их окружает: романтические пейзажи Уильяма Тёрнера или гротескные мученики Эфраима Вайля - все ничтожно в сравнении с сиянием их безупречных улыбок. Так было. Так есть. И так будет. Аппетит публики никогда не определяется шеф-поварами.

Не пропуская ни единого слова Сивиллы мимо ушей, Эфраим смотрит на свои картины и старается мельком заглянуть в лица людей, стоящих напротив них. Вдумчивый, слегка возбужденный взгляд выдает каждого, чей интерес к творчеству маэстро Вайля не является преходящим. Но они не какие-то там садисты или извращенцы, нет. Они обычные мужчины и женщины, использующие возможность выразить свою страсть к тем вещам, которые отвергаются традиционными культурными предрассудками. Желание прикоснуться к мрачной стороне человеческой души является для них не менее насущным, чем, например, желание выпить кофе. И в этом нет ничего странного. Ничего противоестественного. Просто они - возможно, как и сам Эфраим - четко осознают, что наш мир содержит в себе не только великий свет, но и великую тьму. И одно, как это ни парадоксально, не может существовать без другого.

- ...надеюсь, ты меня понял, Эф, - Сивилла медленно достает сигарету и закуривает. Делает несколько глубоких затяжек. Ей плевать на пожарную безопасность и прочие никчемные запреты. - Поезжай домой, прими душ, выпей вина, почитай хорошую книгу, - очередная затяжка. - В общем, расслабься. По-настоящему. И забудь на время о своих чертовых картинах.

- Сив, опять ты за свое.

- Я уже вызвала машину, Эф. Бобби подъедет через десять минут. Бери пальто и вперед, навстречу объятьям покоя. А выставку оставь на меня.

- Все как всегда, - произносит Эфраим с холодным смирением, - никакого разнообразия.

- Я знаю, дорогой. Знаю. Но... такова жизнь.

- Поэтому я и пишу картины.

Сивилла понимающе хлопает Эфраима по плечу и незаметно растворяется в толпе посетителей, словно кубик сахара в океане из кофе. Немного погодя художник посылает ей вслед дежурный воздушный поцелуй. Он не питает к своему агенту каких-либо особенных чувств, нет. Все куда прозаичнее - он к ней привык. К ней и к ее невероятной способности с легкостью проникать в самые заповедные уголки жизни общества. Сивилла напоминает скользкую пиявку, которая беспрерывно питается информацией. Она высасывает ее крупицы из-под кожи города и умело этим пользуется. За это, собственно говоря, Эфраим и платит ей деньги. Она ежесекундно взаимодействует со всем тем, что он, Эфраим, презирает, и таким образом заметно облегчает ему жизнь.

Художник неторопливо спускается по лестнице и выходит на улицу. Воздух, влажный и колючий, незримыми клубами стелется по асфальту. С темно-серого неба сеет мелкий холодный дождь. Кажется, еще чуть-чуть, и он может превратиться в снег.

Что сказать - типичный конец октября для здешних мест.

Замерзшие капли бьют Эфраима по лицу. Некоторые из них даже успевают промочить воротник его пальто, пока он идет к похожему на катафалк черному "роллс-ройсу".

Бобби приветствует своего босса молчаливым кивком. Захлопнув за ним дверь, он быстро садится за руль и начинает мурлыкать себе под нос какую-то незатейливую песенку, которую Эфраим не может узнать. Возможно, всему виной стеклянная перегородка, что их разделяет.

Автомобиль трогается с места и плавно съезжает вниз по косогору. В полутьме, заполняющей внутреннее пространство хромированного гроба, есть что-то мистическое. Снаружи уныло завывает ветер. Дворники старательно шуршат взад-вперед по лобовому стеклу, размывая очертания Каслбея лиловыми и оранжевыми неоновыми пятнами.