– Мы летели в Израиль через Будапешт, там я и получил этот маленький презент от венгра, своего бывшего пациента, которого несколько лет назад благополучно прооперировал у себя в больнице в Москве, удалив ему раковый полип в толстой кишке.

– Извини меня, Аркадий, – рассмеялся Борис, – но в данный момент меня больше интересует, что находится внутри этой бутылки, чем то, что помещалось в толстой кишке у твоего пациента.

– Вполне релевантный вопрос, – весело отпарировал Аркадий, – отвечаю: в этом зелёном флаконе помещается венгерская водка под жгучим названием «Палинка» крепостью около шестидесяти градусов.

Заметив боковым зрением, что Борис недовольно поморщился, в разговор вклинился Семён:

– Знаете, мужики, с учётом стресса, который мы все сейчас испытываем на святой земле, возможно, этот эксклюзивный напиток внесёт хоть какое-то просветление в наши, забитые привыканием к новой жизни, головы.

– У тебя, Семён, – возразил ему Борис, – наверное, имеется огромный опыт в этом деле.

– Ещё какой, – подтвердил он, – я работал врачом-реаниматологом в военном госпитале в Ленинграде. За ночное дежурство иногда приходилось восстанавливать жизненные функции, а если по-простому, то откачивать от инфаркта сразу нескольких больных. Потом же приходилось откачивать самого себя, и в этом святом деле мне всегда помогала внутренняя стограммовая инъекция чистого спирта.

– Делу время – потехе час, – прервал всех Аркадий, разливая дамам шампанское, а джентльменам палящий напиток в небольшие рюмки, – и давайте, потехи ради, выпьем за удачную абсорбцию на земле, которую принято называть обетованной.

Все дружно чокнулись своими стопками и в один присест опустошили их содержимое. У Бориса созревало и крепло ощущение, что к концу вечера компания не только споётся, а ещё и сопьётся. Так оно и случилось, только не концу встречи, а уже к её средине. Порукой тому, профессиональная общность: Татьяну, Аркадия и Семёна объединяла клятва Гиппократа, а Нину и Ларису – торговая сеть. Нина работала заведующей секцией мужской одежды в московском, известном на всю страну, ГУМ (е), а Лариса – товароведом в, не менее, известном, ленинградском универмаге Гостиный двор. Только Борис со своим инженерным образованием как бы не очень вписывался в этот клановый врачебно-торговый пятиугольник. Когда после четвёртого тоста рвущаяся наружу ностальгия прорезалась в вокале «Слушай Ленинград, я тебе спою задушевную песню свою», переходящий в напевные слова «Как мне дороги подмосковные вечера», Семён, резко отбросив в сторону гитару, прорычал:

– И какого только чёрта мы приехали на этот азиатский край света, в эту жёлто-ядовитую пустыню с наших европейских цивилизаций.

Ему вторила вальяжная пышнотелая, похожая на мадам Грицацуеву, его жена Лариса:

– Мы потеряли наш высокий статус, стабильную работу, прекрасную квартиру на Фонтанке.

Заунывную тональность Ларисы продолжила Нина, которая, срываясь на фальцет, проверещала:

– А этот, режущий мой музыкальный слух, гортанный иврит, который я никогда не выучу и эти невоспитанные люди, которые не говорят, а орут, как сумасшедшие.

– Да всё у них, как ни у людей, – снова вмешалась в разговор Лариса, – читают, видите ли, справа налево, работают в воскресенье, новый год встречают не первого января, а в сентябре, причём дата каждый год меняется.

– Да уж, от этого языка у меня прямо в глазах темнеет, – согласился Аркадий, – прямо не знаешь, с какой стороны книжку открыть, а эти иудейские иероглифы просто вызывают интоксикацию всего организма.

– Интоксикация, дорогие эскулапы, это надо понимать заражение, – не выдержал Борис, – интересно, чем же? Да, что вы и в, самом деле думаете, что вам всё одноразово на блюдечке с голубой каёмочкой должны преподнести. Не существует, господа, в объективной реальности такой идеальной посудины.

– Ишь ты, как заговорил, – возмутился Семён, – а ты хоть на минуту представляешь себе, что такое эти унизительные поиски работы, когда в каждом месте тебе дают от ворот поворот.

– Да уж кто-кто, а он пережил это на собственной шкуре, – заступилась за него Татьяна, – однако, тем не менее, всё-таки нашёл работу и даже по специальности.

– Да чёрт с ней с этой работой, – чуть ли не взвизгнула Нина, – а, что прикажете делать с ностальгией, она меня не просто достала, а прямо всю душу выворотила наизнанку.

– Вы знаете, коллеги, – плаксиво заканючила Лариса, – иду я по этой задрипанной Беер-Шеве, и за каждым каменистым холмиком на дальнем горизонте мне грезится шпиль Адмиралтейства и контуры Исаакиевского собора.

– А очертания легендарного крейсера Аврора тебе не мерещатся, – не без злорадства спросил её Борис.

– Ну, зачем же вы так, Борис, – чуть не заплакала Лариса, – мне ведь и в самом деле плохо. Я ведь понимаю, что не всё сразу, но жить по-человечески хочется уже сегодня.

– Завтра, Лариса, обязательно наступит, – ободрил её Борис, – только для кого-то это будет, действительно, завтра. Для кого-то, возможно, послезавтра, а для кое-кого через несколько лет.

– Простите, Боря, а вы всем раздаёте успокоительные индульгенции, – поинтересовался вдруг Аркадий.

Таня заметила, что хвалёная Аркадием венгерская «Палинка» уже давно ударила её мужу в голову и, зная его характер, не выбирая средств, доказывать свою правоту, положила свою руку ему на плечо. Ей совсем не хотелось, чтобы Борис рассорил её с друзьями, с которыми ей ещё два месяца предстояло учиться. Он же деликатно убрал её руку, не забыв при этом галантно прикоснуться к ней губами, привстал со стула и сказал:

– Друзья мои! Индульгенция, это, по-моему, что-то похожее на грамоту, которую я вовсе не собираюсь раздавать. А вот сказать я собирался много, но лучше меня об этом написал всем вам известный Владимир Владимирович Маяковский в стихотворении, которое было напечатано в еврейской петербургской газете «Восход» в далёком 1913 году. Я его выучил на память и, чтобы рассеять все сомнения, прямо сейчас прочитаю:

Борис закончил, за столом воцарилось длившееся несколько минут молчание. А потом все, не сговариваясь, дружно зааплодировали. Нина, молча, разливала по маленьким чашечкам подоспевший кофе, а Аркадий патетически произнёс:

– Спасибо тебе, Боря, что ненавязчиво напомнил, во имя чего мы оказались сегодня в наших Палестинах.

– Да ничего я никому не собирался напоминать, – огрызнулся Борис, – просто до сих пор помню, как в детском саду, когда мне было всего шесть лет, светловолосая девочка, которую я обожал, назвала меня жидом пархатым. Я, признаться, тогда и понятия не имел, что такое жид и, тем более, не ведал значения слова пархатый.

– А ведь и мне говорили, – вмешался в разговор Семён, – что ты, мол, хороший еврей, а для всех остальных есть одно средство – погром.

– Хватит, господа о пятой графе, именуемой зловещим словом жид, – оживился вдруг Аркадий, – давайте лучше выпьем, но перед этим я, как бы подыгрывая Борису, тоже хочу прочитать стихотворение на тему дня поэтессы Риммы Казаковой, творчество которой я очень люблю: