Шестеря на Брутского, он добегался до инфаркта, который не стал дожидаться достижения Борей плёвого сорокалетнего возраста. После реабилитации постинфарктный Борис Атаманов всецело отдался служению монументальному искусству – в смысле проталкивания идеи сооружения памятника Илье Муромцу на его исторической родине. К тому времени русская православная церковь наделила Илюху статусом святого, так что вскоре, говоря словами Аркадия Аверченко, «всё завертелось».

Квасной патриот Кривоклыков выиграл вялый всероссийский конкурс – и тут возникла проблема с выбором наиболее подходящего места для его ублюдочного творения. Мнения муромских «кувшинных рыл» разделились.

Одни требовали поставить монумент на малой родине Ильи – в селе Карачарове, которое уже давно включили в черту города.

Другие мечтали воздвигнуть памятник рядом с обелиском Неизвестному Солдату – на «театральной» площади.

Третьи предлагали использовать муромский железнодорожный вокзал – чтобы защитника земли русской могло лицезреть наибольшее количество людей, попадающих в город через железнодорожные «ворота».

Четвёртые настивали на парке имени 50-летия советской власти, но это предложение зарубили сразу – на корню.

Пятые ратовали за площадь перед бывшим горкомом КПСС – но там уже стоял понурившийся, засранный голубями и воронами и отнюдь не святой дедушка Ленин, вдобавок наотмашь исхлёстанный язвительным писательским пером Виктора Пелевина.

Шестые были не прочь поместить кривоклыковский шедевр на въезде в Муром со стороны областного центра – Владимира, – но место было занято «Былинным камнем» с аляповатым барельефом всё того же Муромца.

Победили седьмые – решено было соорудить монумент в расположенном на крутом берегу Оки Окском же парке. Сен Жермен де Клу и Сен Жермен же, но де Пре. Стоит ли добавлять, что Окский парк носил и продолжает носить гордое имя Ленина?

По замыслу скульптора и архитектора, Илья Муромец должен был зорко смотреть в заречные просторы – строго на Восток, откуда в былые времена совершали на Муром опустошительные набеги разнообразные нехристи. В правую руку – десницу – самого известного древнерусского богатыря предполагалось вложить большущий меч-кладенец. После утряски всех проблем работа закипела. Открытие памятника хотели приурочить к 1140-летию города, то есть к августу 2… года.

Геныч неодобрительно помотал головой – не занятые сокрушением балюстрады артельщики спиливали росшие на склоне горы кусты и деревья.

Памятник Илье Муромцу собрались воздвигнуть рядом с колесом обозрения. А это «чёртово колесо» попирало землю именно в том месте, где когда-то возвышался самый большой и красивый из многочисленных нуровских соборов – Богородицкий. Первоначальное его, перестроенное в дальнейшем, здание возникло ещё в середине XII-го столетия. В 1239-м году собор был разрушен татаро-монголами. Восстановили его только после победы Ивана Грозного над Казанью.

В XIX-м веке при соборе появилась новая колокольня почти шестидесятиметровой высоты. Тысячепудовый колокол разносил благовесты на двадцать вёрст окрест древнего Мурома. Золочёные купола и особенно колокольня собора были хорошо видны с разных точек города, а вид православного храма со стороны реки восхищал даже нехристей. Богородицкий собор являлся национальным достоянием России, но пришедших к власти большевиков это не интересовало. Результат их равнодушия, тупости и варварства – нынешнее «чёртово колесо» – весьма неравноценная рокировка!

При всём при том территория Окского парка имени Ульянова-Ленина – это территория муромского кремля, появившегося примерно в годы основания Москвы. Муромский кремль простоял до конца XVIII-го века: когда неизбежные энтропийные процессы привели его в полную негодность, по приказу Екатерины II-ой он был разобран.

Геныч повернул направо, миновал милицейский пост, рядом с которым притормаживают автомобилисты и мотоциклисты, чтобы неохотно расстаться с пятнадцатью рублями за пользование переправой, и ступил на пешеходную дорожку моста. Слава Богу, с безлошадных плату не брали – да и что с них возьмешь? На памяти Геныча это был уже третий по счету наплавной мост, соединяющий древний Муром с Нижегородской (Горьковской) областью: предыдущие два сгнили заживо – от сырости. Одно время Муром тоже входил в состав Горьковской области, но в 1944-м году его отписали Владимирскому «княжеству».

Несмотря на не слишком тёплое утро, почти все понтоны с северной стороны моста были оккупированы рыболовами. Рыболовы занимались любимым делом прямо под плакатами, предупреждающими, что за ловлю рыбы с моста нарушителям грозит штраф в размере пятисот рублей. Нарушители на предупреждение плевали – как и в мутноватую воду.

Удочек не было видно вовсе: незаконопослушные в массе своей нуровские рыбаки в отличие от рыбы не хотели плавать мелко – использовали так называемые «пауки», которых без натяжки можно назвать разновидностью рыбацких сетей. Вооружённые браконьерским орудием лова «веб-дизайнеры» зачастую работали в паре. Они были полностью отрешены от окружающего их «нерыбацкого» мира – в том числе от ментов и мостовой обслуги, каковые давно отказались от пустой затеи когда-нибудь слупить с каждого браконьера пятьсот целковых: на Руси неписанные законы твёрже писаных. И то сказать: для многих обладателей отнюдь не интернетовских «сетевых паутин» их молчаливое занятие было не развлечением, не пустою забавою, не хобби и не спортом – настоящей борьбой за выживание. Выловленной в Оке рыбой они поддерживали нищенское существование своих семей, продавая улов задёшево либо сразу бросая рыбу на забывшую вид, вкус и запах мяса голую семейную сковородку.

С середины наплавного моста открывалась широкоугольная панорама моста другого – железнодорожного. Он перешагнул реку в полутора-двух километрах выше по течению. В данный момент мост подвергался модернизации. По муромским меркам платили на реконструкции железнодорожной «артерии страны» исправно и прилично. Устроиться на работу в победившую на тендере московскую фирму хотели многие обнищавшие муромцы. Да только не всех желающих брали: отбор был жёстким, а тест на трезвость – просто жестоким. Может быть, возведенный ещё до революции 1917-го года мост и впрямь становился жёстче, прочнее и устойчивее, но его вполне пристойный внешний вид был безнадёжно изуродован московскими мостостроителями-манкуртами. Теперь он выглядел типичным новоделом с нарушенными пропорциями ажурного, прежде гармонично сложенного металлического тела на стройных и мускулистых ногах-«быках».

Геныч усмехнулся себе под нос. Под мерный плеск струй небыстрой равнинной Оки мысли текли так же неторопливо, несуетно и спокойно. Но новый облик моста, испохабленного эклектичными, угловатыми наростами новодельных конструкций, заставил его вновь вернуться к обдумыванию книги.

Замысленный вначале как остросюжетный детектив, лувсепок Геныча неуклонно обрастал подрывающими чистоту жанра, не нужными рынку подробностями. Такое не продашь: это не мост, по которому, хаешь его или хвалишь, всё равно пойдут поезда – выбора-то у поездов нет. А у читателя есть – более чем широкий.

Увы – Геныча уводило в сторону. Уже увело. Осуществлённая идея зачастую оказывается настолько не похожей на первоначальный замысел, что даже современная генетическая экспертиза отказывается признать их вроде бы кровное родство – так плотны многочисленные последующие наслоения. Когда-то об этой особенности всякого творческого процесса толково рассуждал Джон Леннон – тема была ему очень близка, и он знал, о чем говорил. Размытость жанра – клеймо неудачника, пытающегося очаровать издателей, но получающего в ответ лишь недоумение и брезгливые усмешки последних. Подобное «странное варево» отторгается ими сходу – как чужая почка после ошибочной пересадки. Такие эклектичные тексты «от блондинок не ушли, и к брюнеткам не пришли»: кесарю кесарево, слесарю слесарево, а писаке-маргиналу – маргиналово.