Эстетический концепт Модерна отказывается не только от прошлого, он исключает любые виды утопии, обетования, надежды и прогресса. Фрагментированные полотна модернистов запечатлевают хаотичность жизни современного города, которая открывается им как беспорядочный поток симулятивных воздействий на органы чувств. Последователи Бодлера направляли свою творческую рефлексию на изучение радикально нового восприятия темпоральности и на возможность его эстетического воплощения. Это опять и опять возвращало их к концепции мимолетного мгновения, для которого еще нет формирующей культурной модели и которое еще не стало частью художественного репертуара.

«Положусь на счастье: / Часы бегут сквозь злейшее ненастье»[24]. Этой мыслью Макбет обуздывает свои честолюбивые планы, соотнося их с равномерностью однородного и пустого времени. Размеренный бой курантов, секундное тиканье часового механизма принципиально отличаются от времени, переживаемого человеком. Хотя часы и минуты ведут непрерывный отсчет срока нашей жизни, она никогда не подчиняется механически их ритму. Квантифицированность времени и качественность переживания не поддаются согласованию. Мы постоянно поглядываем на часы, чтобы ориентироваться во времени, однако строго подчиняемся движению часовой стрелки лишь в чрезвычайных ситуациях и то недолго, например когда варим яйца, сидим на приеме у врача, следим за временем футбольного матча или ждем в новогоднюю ночь наступления полночи. Время человеческих переживаний течет неравномерно, оно сгущается в ахронические интервалы настоящего, которые обычно настолько поглощают наше внимание, что мы забываем об их насыщенности временны´м кодом (time code). Поэтому кардинальный вопрос звучит так: сколько длится этот интервал настоящего, который не подчиняется равномерному такту времени, и кто или что задает меру его продолжительности?

Если представить себе время в виде потока или «вектора», который равномерно и неотвратимо движется в одном направлении, то настоящее сводится к лишенному продолжительности мгновению, к чистому переходу от будущего к прошлому. С каждым тактом секундная стрелка сдвигается на циферблате, а вместе с нею уходит настоящее. Эта долька времени, которая умещается в мгновении, в следующий миг исчезает. Поэтому момент настоящего, как хорошо понимал Бодлер, есть чистый переход. С ним ничего не свяжешь, на нем ничего не построишь. Органы чувств человека не приспособлены к этому абстрактному времени. Человек не может жить в мгновении, поэтому он растягивает мгновение обращенными в прошлое воспоминаниями или заглядывающими в будущее ожиданиями, чтобы создать пространство для переживания, рассказа, воспоминания и ожидания, для мысли и бытия.

Полярным по отношению к сфокусированности Модерна на лишенном протяженности мгновении служит архаичное восприятие времени действия. В таком восприятии времени настоящее всегда имеет определенную протяженность, ибо время наполнено действиями человека, задающими качественную множественность темпоральности и ее различные ритмы. Разнообразием действий определяется сложный состав времени. Наиболее точно сказал об этом Екклесиаст: «Время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий; время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать…» (Екклесиаст, 3–5, 6).

Для нас настоящее также структурируется преимущественно чередой различных действий: время принимать душ, время утреннего кофе, поездки на автобусе, время сигареты, совещания, беседы, ужина, время для игры в карты и бутылки вина. День складывается из череды отрезков настоящего, протяженность которых измеряется совершающимися в них действиями и состоит из них. Время – это действие, и действие – это время; так мы движемся во времени от одного отрезка настоящего к другому. Пока длится действие, длится и настоящее; когда оно миновало, нужно готовиться к следующему отрезку настоящего. Большинство этих действий повторяется, они рутинны и шаблонны, поэтому время таких действий несет в себе вариации известного и предсказуемого.

Повседневной рутине противостоит восприятие настоящего как ценного, содержательного времени. Подобное восприятие основывается на характерном для Модерна различии между пустым и содержательным временем; мысль о подобном различии пришла Толстому, когда он смахивал пыль в своей комнате. Продолжая уборку, он не смог вспомнить, какую часть комнаты уже протер. Погруженный в размышления, он отвлекся от бытовых занятий, поэтому забыл то, что только что сделал. Это обстоятельство поразило его: ведь если память не может вернуть недавно пережитых минут, получается, будто их вовсе не было. Жизнь, которая не переживается осознанно, равнозначна для Толстого уничтоженной, непрожитой жизни. К аналогичному выводу пришла Вирджиния Вульф, проводя различие между moments of being и moments of non-being (моментами бытия и моментами небытия). По ее мнению, наибольшая часть нашей жизни состоит из холостого хода времени, то есть из non-being (небытия). Тем ярче на этом фоне выделяются драгоценные моменты содержательного настоящего, которые «оказываются укутанными в какую-то вату неопределенного свойства». Как и Толстого, Вирджинию Вульф беспокоит мысль об этой «вате» упущенного, не пережитого настоящего: «Ты ходишь, ешь, видишь какие-то вещи, делаешь необходимые распоряжения: починить испорченный пылесос, напомнить об ужине, составить письменное указание для Мейбл, а еще стирка, приготовление еды, переплетные работы»[25]. День складывается из отрезков настоящего, наполненных конкретными действиями, но это еще не означает возникновения содержательного настоящего. Напротив, совокупность рутинных действий прямо-таки уничтожает содержательность настоящего. Об этом же писал Виктор Шкловский в 1916 году в своей знаменитой статье «Искусство как прием», где говорится о негативном влиянии автоматизации на восприятие времени: «Так пропадает, вменяясь в ничто, жизнь. Автоматизация съедает вещи, платье, мебель, жену и страх войны»[26]. По мнению Шкловского, поэтика деавтоматизации, художественный прием остранения призваны по-новому стимулировать внимание за счет затруднения формы восприятия. Именно в этом состоит для Шкловского задача искусства: создать и продлить содержательное настоящее. Moments of being (моменты бытия) Вирджинии Вульф также возникают благодаря открытости и чуткости ко всему, что нарушает рутинную повторяемость: внезапность, случайность, неожиданная встреча. Джеймс Джойс говорит об «эпифаниях», моментах интенсивного переживания, которые вместе с тем приносят неожиданное прозрение, ибо они открывают окно в реальность и подлинность жизни.

В отличие от «эпифаний» содержательного настоящего, которые не могут носить плановый характер, содержательное время эстетического переживания хронометрировано и четко организовано. Мы вступаем в эстетическое настоящее не посредством действия, а посредством прекращения действий. Предпосылкой эстетического переживания настоящего является физическое спокойствие, необходимое для сосредоточенного внимания. Возьмем, к примеру, театр. Он представляет собой место другой темпоральности, гетерохронотоп. Если за стенами театра время продолжает течь непрерывно, то здесь мы оказываемся в ином мире, где точно определены начало, середина и конец. Эта триада служит основой эстетического оформления, протяженности и завершения. Присущее эстетическому и ритуальному действию завершение позволяет при ретроспективном взгляде на отрезок времени, наполненный эстетическим переживанием, охватить художественное событие целиком, что невозможно в неизменно открытом и диффузно текучем бытовом времени. Особое эстетическое время художественного произведения управляет сопричастностью читателей, слушателей и зрителей, которая обусловлена форматом, хореографией знаков, повествованием или инсценированием. Важнейшим сигналом, выделяющим особые временные рамки театра, служил раньше занавес, который открывал или закрывал сцену; ныне эту роль выполняет объявление с просьбой выключить мобильные телефоны.